— Ради тебя, лапулечка, я бы хоть мальчиком переоделась!

— Да зачем же, Клара. Такая, как есть, ты мне гораздо больше нравишься. В твоем обычном клоунском наряде.

Или, начитавшись Вирджинии Вулф, Клара вдруг притворялась, будто видит пятно на его брюках и теперь про него все знает.

— Терри, Терри! Ты же так можешь ослепнуть. Или об этом в Канаде еще не слыхали?

Клара не только писала тревожные абстрактные картины, но и делала страшноватые рисунки пером, полные угрожающих чудовищ, гарцующих чертиков и льстивых сатиров, со всех сторон нападающих на пышнотелых красавиц. Не чуралась и поэзии; правда, мне ее стихи казались совершенно невразумительными, однако их печатали и в «Мерлине», и в «Зеро», и она удостоилась даже какого-то поощрительного высказывания Джеймса Лафлина из «Нью дайрекшнз пресс». При этом подворовывала в магазинах, пряча краденое под пышные шали. Таскала жестянки сардин, бутылки шампуня, книги, штопоры, открытки, мотки пряжи. Больше всего любила пощипать «Фушон», пока ее не перестали туда пускать. Естественно, в конце концов в «Моноприксе» ее поймали (в тот раз она стащила пару нейлоновых чулок), но она будто бы отбоярилась, разрешив жирному, мерзкому мусорюге отвезти ее в Булонский лес и кончить ей между грудей. «А что? Мой дорогой дядюшка Горейс делал то же самое, причем мне тогда было всего двенадцать лет. Только он не обзывал меня разными словами и не выкидывал потом из машины на ходу, глядя с хохотом, как я лечу кувырком, а, наоборот, дарил каждый раз по двадцать долларов, чтобы я молчала».

В нашем номере отеля «Сите» на острове Сите царила постоянная тьма: окошко было маленькое и выходило во двор-колодец, узкий, как шахта лифта. В комнате имелась крошечная раковина, но туалет был общий, в конце длинного коридора. Унитаз отсутствовал, вместо него лишь дырка в полу и около нее приступочки для ног. На стене зажим с квадратиками газетной бумаги, нарезанными из политически актуальных «Юманите» и «Либерасьон». Я купил примус и кастрюльку, чтобы мы могли на завтрак варить себе крутые яйца и есть их с булкой. Но крошки привлекли мышей, и однажды ночью Клара проснулась с криком, когда мышь пробежала у нее прямо по лицу. В другой раз в поисках шали она открыла ящик комода и наткнулась на гнездо с тремя новорожденными мышатами. Визгу было! После этого есть в комнате мы прекратили.

Подолгу валялись в постели — нет, любовью не занимались, просто грелись, дремали, читали (я читал ей «Слова» Жака Превера, она посмеивалась), сравнивали эпизоды трудного детства и друг за друга радовались, удивляясь, как можно такое выдержать. В уединении нашего убежища, вдали от столиков кафе (там она чувствовала себя обязанной шокировать или, упреждая нападки, самой раздирать чужие болячки) она оказалась прекрасной рассказчицей, стала для меня чем-то вроде собственной Шахерезады. Я, в свою очередь, развлекал ее историями о приключениях сыщика, инспектора полиции Иззи Панофски.

Свою мать Клара ненавидела. В прошлой жизни, говорила она, миссис Чамберс, видимо, была айей — раболепствующей перед господином служанкой-индианкой. Или, на другом витке реинкарнаций, китаянкой с ножками, искалеченными в детстве, — семенящими шажочками ходила по Запретному городу времен династии Мин. Она была идеальной женой. «Très mignonne[92]. И уж точно не мегера», — рассказывала Клара. То, что муж не пропускал ни одной юбки, она принимала как благо, поскольку это избавляло ее от необходимости терпеть его под одеялом. «Поразительно, на что только не пустится мужчина, — сказала она как-то раз Кларе, — ради тридцати секунд трения». Наделив мистера Чамберса сыном, Клариным младшим братом, она посчитала, что ее долг выполнен, и с облегчением перебралась в отдельную спальню. Однако продолжала ретиво исполнять роль кастелянши, лихо управляясь с богатым домом в Грамерси-парке и виллой в Ньюпорте. Миссис Чамберс состояла в попечительском совете театра «Метрополитен-опера». На одном из ее soirées[93]пел Джузеппе ди Стефано. К ней приходила обедать Элизабет Шварцкопф. Когда приехавшую из Норвегии Кирстен Флагстад[94], муж которой был посажен в тюрьму за связь с фашистами, стали допекать сердитые евреи, миссис Чамберс демонстративно ходила с ней обедать в «Павийон». «С моей мамочкой случился бы удар, узнай она, что я живу с евреем, — говорила Клара, щекоча мне нос страусовым боа. — Она думает, ваша кровь портит американскую нацию. Ну что ты на это скажешь?»

Рассказала она и об отце — тот был одним из старших партнеров в старинной адвокатской фирме, совладельцем которой когда-то числился сам Джон Фостер Даллес. Отец держал арабских скаковых лошадей и каждый год летал в Шотландию, чтобы поудить лосося в устье реки Спей. Хотя в другой раз она сказала, что он уолл-стритский брокер и выращивает редкие орхидеи. Улучив момент, когда мы были наедине, я поинтересовался, что же все-таки правда, но она лишь вспылила: «Ой, ну ты и зануда! Какая тебе разница?» — и тут же убежала, свернув за угол рю де Сен. Ночевать она в тот раз не пришла.

— Спрашиваю просто так, из чистого любопытства, — обратился я к ней следующим вечером, когда она появилась в «Перголя», — где ты провела ночь?

— Ты что, купил меня? Моя пиписька принадлежит мне.

— Это не ответ.

— Да я тут вдруг узнала, что приехала моя тетка Гонория и остановилась в «Крийоне». Она и приютила меня. А ужинали мы в «Лаперузе».

— Не верю.

— Вот! — сказала она и, покопавшись в юбках, вытащила ком тысячефранковых бумажек, которым швырнула в меня. — Бери, сколько я задолжала тебе за комнату и еду. Уверена: у тебя все аккуратно записано.

— Ничего, если я возьму с процентами?

— Вечером мы с теткой в Венецию едем, на поезде. Остановимся там у Пегги Гуггенхайм.

Неделю спустя во втором часу ночи Клара вошла в нашу комнату, разделась и забралась ко мне в постель.

— А мы там в «Гаррис-баре» пили с Теннесси Уильямсом. Одних «беллини»[95]сколько выпили! А однажды Пегги нас возила на пикник в Торнелло[96]. Еще я специально для тебя посетила Кампо дель Гетто Нуово. Если бы ты там жил в те времена, тебе бы после десяти вечера не разрешалось выйти на улицу. Собиралась послать тебе открытку из Риальто, — зевнув, проговорила она, — хотела написать, что у меня ничего нового, но забыла.

Утром мне бросились в глаза кровавые царапины у нее на спине. Очень красноречивые.