Чтобы предмет «история» (если нельзя от изучения никому не нужного замшелого прошлого отказаться вовсе) впредь назывался ейсторией, потому что содержащееся в английском слове «history» местоимение мужского рода «his» своим сексистским звучанием потакает фаллократическому шовинизму и ущемляет права женжчин.

Вокруг здания колледжа выросли полицейские заграждения; впрочем, осадных орудий все же не подвезли. Обороняющиеся вывесили из окон простыни с намалеванными на них лозунгами: СМЕРТЬ КОЗЛАМ. VIVE LE QUEBEC LIBRE. СВОБОДУ БОРЦАМ ЗА НЕЗАВИСИМОСТЬ ИЗ ФОК[103]. На третий день осажденным вырубили электричество, в результате чего Пятнадцать Манифестантов лишились возможности смотреть самих себя по телевизору. Что ж, стали ломать мебель и жечь в разных местах костры, но от дыма у Джуди Фришман разыгралась астма. Потом, когда дрова подошли к концу, Марти Хольцман простудился. Он заметил, что с другой стороны заграждений стоит его мать, держит в руках кашемировый свитер и пальто с подстежкой из овчины, но на таком расстоянии эти теплые вещи лишь дразнили, усиливая чихательные позывы. Шоколадная диета кое-кому даже нравилась, но у Марты Риан из-за нее кожа покрылась сыпью, и она ни за что не желала больше работать на камеры, позируя у окна с голой грудью, — бабскую суетность она поставила выше общего дела. Неудивительно, что вечером на собрании партячейки постановили считать ее буржуазной пиздюлиной.

Теснота, тьма и холод на грани замерзания вызвали неизбежный раскол в рядах. У Греты Пинкус кончились таблетки от аллергии, и она стала проситься в отпуск по болезни. Открылось, что Дональд Поттер-младший тайком, в уборной, закапывает в глаза жидкость для контактных линз, не делясь с двоими товарищами, у которых она кончилась. Поттеру поставили на вид. Он в свою очередь обвинил соратников в том, что они ополчились на него не просто так, а из ксенофобии, потому что он голубой. Молли Цукер обратилась с прошением, чтобы ее в четверг отпустили на прием к психоаналитику, но проголосовали против. В туалеты, в которых много дней не спускали воду, стало не войти. В итоге на девятый день осады разочарованные Пятнадцать Манифестантов решили выйти в момент, когда по Си-би-си-ТВ начнутся новости на всю страну. Они шагали, выстроившись в колонну, головы держали высоко поднятыми, салютовали, вскинув вверх сжатый кулак, и не опускали рук, даже когда их уже грузили в поджидавший тюремный фургон. Я стоял, смотрел, Мириам в страшном расстройстве рядом, причем она так вонзила мне ногти в ладонь, что я чуть не отдернул руку.

Может показаться, что характер у Мириам очень спокойный, но под этим внешним спокойствием скрывается воительница, готовая к резким и решительным шагам. С ней надо соблюдать правила вроде тех, которые знают рыболовы и охотники, посещающие наши леса: между медведицей и медвежатами лучше не становиться; что до меня, то лично я лучше попал бы в лапы к гризли, чем рискнул встать в позицию, угрожающую детям Мириам.

— Когда Савла привезут в участок, они его там что — бить будут? — суровым тоном осведомилась она.

— Вряд ли они станут связываться с такой хеврой. Кое у кого из родителей этих обормотов слишком хорошие связи. Кроме того, там уже адвокаты ждут с полными портфелями денег для залога, и среди них Джон Хьюз-Макнафтон. Завтра утром Савл будет дома.

— Давай сейчас поедем за фургоном к участку и там предупредим мерзавцев, что, если они Савла хотя бы пальцем тронут…

— Мириам, эти дела так не делаются.

Она ударилась в слезы, но я все равно настоял на том, чтобы ехать домой.

— Думаешь, я не беспокоюсь? — увещевал ее я. — Еще как беспокоюсь. Но ты такая наивная! Ты понятия не имеешь, какая тут механика. Пытаясь мусоров застращать, ты ничего не добьешься. Точно так же, как и подписывая петиции. Или рассылая по редакциям письма. Что следует делать, так это с нужными людьми по-доброму поговорить, где-то, может быть, слегка подмазать. Этим мы с Хьюз-Макнафтоном с завтрашнего дня и займемся.

— Но мы, по крайней мере, можем сидеть в участке и ждать до тех пор, пока его не выпустят утром под залог.

— Мириам, нет!

— Ну так я одна туда поеду.

— Ни черта ты не поедешь.

Она стала биться, вырываться и в конце концов пала мне на грудь, вся сотрясаясь от рыданий, которые не прекращались, пока я не уложил ее в постель. В пять утра я обнаружил жену в гостиной — она расхаживала взад-вперед, а меня встретила таким взглядом, что просто мороз по коже.

— Удачи тебе, Барни Панофски, но не дай бог, если ты не прав в том, как надо управляться с такими делами.

— Не беспокойся, — сказал я, хотя, по правде говоря, моя уверенность была несколько наигранной.

Савла отпустили под залог попозже утром. Явный зачинщик, он обвинялся, кроме всего прочего, в нарушении общественного порядка и умышленном нанесении ущерба частной собственности. Какие обвинения выдвинет колледж, никто в точности сказать пока не мог, но я сразу же обратил внимание Мириам на то, что Кальвин Поттер-старший сидит в правлении колледжа, а отец Марти Хольцмана и вовсе министр в правительстве Трюдо.

Позавтракав, я составил список полезных людей, а затем вызвал к себе в кабинет Савла, по пятам за которым конечно же притащились и Мириам с Кейт — чтобы не дать бедного мальчика в обиду.

— Можешь не волноваться, товарищ, — сказал я. — Мэтр Хьюз-Макнафтон переговорит кое с кем здесь, а я еще кое с кем встречусь в Оттаве.

— Ну да, конечно. Нормальный ход. Это общество прогнило до основания.

— К счастью для тебя, потому что вообще-то, как считает Джон, тебе светят два года тюряги, а я в ней сидел и могу заверить: тебе там точно не понравится. Так что, пока все не кончится — ни слова ни репортерам, ни каким-нибудь другим ищейкам империализма. Никаких манифестов. Никаких pensées[104]Председателя Савла. Ты понял?

— Только не надо его запугивать, пожалуйста, — сказала Мириам.

— Вот тебя бы, мама, я послушал, потому что ты не находишь необходимым кричать, когда у тебя нет аргументов для защиты слабой позиции, и ты не вкладываешь деньги в вооружение израильской армии, помогая ей оккупировать родину палестинцев.

— Савл, тюрьма это не то, что ты думаешь. Если ты угодишь туда хотя бы на шесть месяцев, тебя каждый вечер будут насиловать, причем целой кодлой.

— Я не намерен выслушивать, как ты необоснованно и предубежденно оскорбляешь гомосексуалов.

— Черт! Черт! Черт!

— И я не сделаю ничего, что может скомпрометировать моих товарищей.

— Спартак тоже выискался!

— Мальчик мой, послушай папу. Тебя же никто и не просит кого-либо компрометировать.

Разбирать дело, как мне удалось выяснить, должен был судья Бартоломей Савар, слывший бабником и бонвиваном. Когда-то Джон меня даже познакомил с ним. «Я большой поклонник вашего народа, — сказал тот. — Мои соплеменники могли бы многому у ваших научиться, особенно по части смычки и взаимовыручки в трудный час».