Я бросился домой, спеша порадовать Мириам.

— Ура, любовь моя, нам повезло. Судья оказался братом моего спасителя, доброго епископа Сильвена Гастона Савара.

Но откликнулась она не так, как я ожидал.

— Может, ты все-таки скажешь, — холодно заговорила она, — почему ты никому не открываешь правды. Зачем ты способствовал появлению перевода на английский той идиотской книжки про его жуткую тетку? Не думай, что меня об этом не спрашивают.

Надо сказать, что я не только оплатил издание английского перевода небольшого опуса, восхваляющего Сестру Октавию. Момент был такой, что я не мог не пожертвовать также и крупную сумму, покрывшую значительную часть расходов по установке памятника этой суке в их родном городке Сен-Юсташ. Епископ Савар очень рассчитывал, что его тетку в один прекрасный день канонизируют — если не за то, как она не жалея сил работала среди бедноты, так уж, во всяком случае, за то, что в 1937 году она затеяла шумную кампанию пропаганды бойкота еврейских лавок, потому что у евреев «жульничество в крови».

— Затем, — ответил я, — что, если бы стала известна правда, все сделалось бы только хуже.

— Ты не увиливай, — продолжала давить она, причем я ее явно раздражал. — Сознайся: все это только потому, что спустя столько лет ты по-прежнему стараешься угодить Буке. Вот уж кто был бы рад узнать, что ты устроил скандал! «Видишь, Бука, хоть по мне и не скажешь, но я все еще способен épater le bourgeois[105], ты хорошо меня этому научил».

— Ты снотворное пить сегодня будешь?

— Нет.

Я поехал на машине в Оттаву, там сразу же, прямо в вестибюле гостиницы «Шато Лорье», наткнулся на долговязого Грэма Филдинга, замминистра юстиции, и мы с ним пошли возмещать калории в ресторан национального арт-центра — благо недалеко, через улицу перейти. Филдинг был отпрыском богатейшего монреальского рода биржевых дельцов. Его жене, которая его и стригла, и штопала ему носки, самой покупать себе платья не позволялось — нет, он обязательно раз в год сопровождал ее в оксфамовский[106]магазин «почти новой одежды». Впервые мы встретились много лет назад и как-то вечером в Париже пропустили вместе пару кружечек пива — он тогда был еще студентом Сорбонны. Теперь ему подкатывало под пятьдесят, однако из-за манеры поправлять пальцем на переносице очки в роговой оправе Филдинг до сих пор оставался похожим на школьника. Этакий акселерат и известный всему классу ябеда. Мы уже выпили и заказали по второй, когда он подозвал официанта и велел принести коробку сигар «монтекристо» — ну, ту самую, которую держат специально для него. Да какой же он молодчина! — подумал я. Затем я наблюдал, как он выбирает себе сигару, дает официанту срезать кончик, прикуривает от услужливо подставленной зажигалки и делает жест рукой — дескать, свободен. В изумлении я стал ему рассказывать, как меня восхищают геометрические картины его жены, все до одной выдержанные в разных оттенках желтого, и как чертовски жаль, что они до сих пор не выставлялись в Нью-Йорке, где ее работы непременно должны принести кучу баксов. Если ее не затруднит прислать мне несколько слайдов, я передам их великому Лео Бишински, моему старинному приятелю. Потом поведал и про Савла, несколько приукрашивая происшедшее, чтобы рассказ выглядел как можно более забавным.

— Но ты ведь понимаешь, — сказал Филдинг, выпрастывая из-под стола длинные ноги, — что обвинение, когда им занимаются местные власти, это черный ящик. Можно сказать, вещь в себе.

— Грэм, я бы никогда не стал тебя в это посвящать, если бы думал, что ты можешь как-то повлиять на ход дела. Это было бы совершенно неуместно, — сказал я и попросил счет. А ему дал визитку: — И пожалуйста, не забудь выслать мне слайды.

Напоследок я навязался старому другу в компанию на ланч в клубе «Маунт Ройал», где, как я знал, в тот день должен был присутствовать Кальвин Поттер-старший. Остановившись у его столика, я поздравил его с помолвкой дочери, собравшейся замуж за сына сенатора Гордона Макгейла, — дескать, хорошая партия, мальчика ждет блестящее политическое будущее.

— К сожалению, однако, кальвинизм неистребим, — сказал я. — Старина Гордон, например, просто на дух не переносит гомосексуалов. Думает, это больные люди!

Уходя от темы, Поттер яростно выступил против деструктивного буйства и поджигательского радикализма, дескать, он будет настаивать, чтобы веллингтоновским вандалам — и его сыну с ними вместе — преподали хороший урок.

— Вы правы, но я-то переживаю за их ни в чем не повинных родственников. Если состоится длительное судебное разбирательство, то мелкие тайные грешки некоторых из обвиняемых (а кое у кого из них невооруженным глазом видны сексуальные отклонения — хотя конечно же временные, тут и говорить нечего), — так вот: эти грешки журналюги будут разглядывать под микроскопом — при их-то ненасытной жажде скандала в высших социальных слоях.

Втыкая вешку тут, флажок там, я себе выцыганил приглашение в клуб «Сен-Дени», где, загнав в угол министра юстиции Квебека, принялся ему страстно впаривать, будто бы в Канаде нет никакой порядочной культуры, кроме франкоканадской. А на уик-энд скрылся от мира в монастыре бенедиктинцев, что в городке Сен-Бенуа-дю-Лак, дабы удостоиться возможности возобновить знакомство с добрым епископом Сильвеном Гастоном Саваром, любящим племянником гнусной Сестры Октавии. Мы обнялись, как старые друзья, и сели поболтать. Епископ рассказал о печальном состоянии здания собора в Сен-Юсташе и о том, как позарез нужны деньги, чтобы вернуть ему былую красоту и величие. «О, мне это очень интересно, — сказал я, — ибо я так несказанно признателен этой провинции — нет, этой столь трудно нарождающейся нации — за стол и кров, который она предоставляет мне и моей семье, что я хотел бы чем-то отблагодарить родной Квебек. Однако сейчас, когда ваш брат в качестве судьи занимается делом моего заблудшего сына, моя помощь была бы, мягко говоря, не слишком уместна».

Так что даже Мириам пришлось согласиться, что я сделал все возможное, да тут и суд подоспел, и начался он устрашающе хорошо. По правде говоря, я был даже немного разочарован. Юристы колледжа разить наповал не спешили, успокоенные, видимо, тем, что родители обвиняемых пообещали полностью взять на себя расходы кафедры социологии очевидных меньшинств. Смиренный Савл был подобающе бледен, одет в костюм и отвечал на вопросы с такой робостью в голосе, что судье Савару несколько раз пришлось просить его говорить погромче.

В то утро, когда Савлу и его камерадам должны были зачитывать приговор, перед зданием суда собрались сочувствующие. Они вышли с плакатами: СВОБОДУ ПЯТНАДЦАТИ МАНИФЕСТАНТАМ И LES PATRIOTES! МЫ О ВАС ПОМНИМ. К счастью, судья, которого таким вниманием прежде никогда не баловали, был настроен великодушно. В заключительной речи он вспомнил собственные подвиги в Сен-Юсташе тех времен, когда сам был бунтующим юнцом. Да как же им не возмущаться, сказал он в частности, если их взросление пришлось на то время, когда в универмаге Итона персонал не желает понимать по-французски и все надписи на коробках с макаронами только на английском! Вспомнил Великую депрессию. Вторую мировую войну, которую знал по киножурналам. Высказал предположение, что трудные времена ниспосланы специально, дабы испытывать души сынов и дщерей человеческих. Холодная война. Наркотики. Загрязнение окружающей среды. Половая распущенность. Порнография в журналах и кино. Огорчительное противостояние англичан и французов в Квебеке. Прискорбное снижение посещаемости церкви, тут он запнулся и, как-то странно полыхнув очами, добавил: и синагоги. В свете всего перечисленного совершенно понятно и естественно, подытожил он, что молодежь сбита с толку, дезориентирована — и особенно самые честные и впечатлительные ее представители. Однако это не значит, — тут он посуровел, — что надо приходить в бешенство, бросаться громить и разрушать частную собственность. У нас нет таких, кто выше закона. И все же… все же… вслух размышлял он, пойдет ли это на пользу дела, если сыновей и дочерей респектабельных, законопослушных родителей мы отправим в места лишения свободы как обычных уголовников? Да, конечно, если они продолжают придерживаться своих радикальных верований. Но, может быть, и нет, если они охвачены искренним раскаянием.