наград – более чем в два раза превзойдя Великобританию и вчетверо превзойдя Соединенные Штаты Америки. Только по физике и химии Германия удостоилась десяти премий – почти в два раза больше, чем Великобритания и США вместе[227].

Несмотря на быстрое экономическое развитие и внушительные национальные достижения, многие немцы чувствовали себя обманутыми. Будущее, по их мнению, принадлежало не европейским «великим державам», а так называемым «мировым державам», то есть сверхдержавам, размеры, население и ресурсы которых позволяли им доминировать в двадцатом столетии. Америка и Россия считались державами-континентами. Великобритания владела обширной заморской империей, оберегаемой огромным флотом. Чтобы конкурировать с ними, Германии требовались собственные колонии, а также способы их приобретения и защиты[228].

В ту эпоху многие страны, включая Японию, Италию, Соединенные Штаты Америки и даже Бельгию, встали на имперский путь. Однако применительно к Германии поражает сочетание желания изменить колониальный статус-кво, колоссального национального могущества, позволявшего осуществить эти изменения, и острого чувства обиды (поскольку она опоздала к стремительному разделу земного шара, то ее обделили, лишив «причитающегося»)[229].

Никто не олицетворял собой эту горючую смесь обиды и высокомерия нагляднее, чем новый немецкий император, кайзер Вильгельм II, взошедший на престол в 1888 году. В частной беседе Бисмарк сравнивал своего молодого монарха с воздушным шаром: «Если не держать веревку, не успеешь сообразить, куда он улетит»[230]. Спустя два года Вильгельм, так сказать, отвязался, уволив человека, который объединил Германию и сделал Берлин столицей великой европейской державы[231]. Его новое правительство похоронило тайный договор Бисмарка с Россией о неприсоединении последней к возможной агрессии Франции против Германии, и Париж вскоре воспользовался этим шансом покончить со своей изоляцией, заключив альянс с Москвой[232].

Желая видеть Германию мировой державой и окидывая жадным взором территории за пределами Европы, кайзер требовал от министров разработки Weltpolitik, то есть общемировой политики. В лето юбилея королевы Виктории он назначил министром иностранных дел Бернхарда фон Бюлова, сообщив, что «Бюлов будет моим Бисмарком»[233]. Бюлов сразу обозначил свои амбиции, заявил, что «дни, когда немцы отдавали одному соседу землю, другому море, а себе оставляли только небо, где царит вера, давно миновали». И добавил: «Мы не хотим никого загонять в тень, но требуем себе места под солнцем»[234].

Доктрина Weltpolitik распространялась как на внутреннюю политику, так и на международные отношения. Колониальные достижения Германии в последующие двадцать лет не потрясали воображение[235], зато картина мировой экспансии захватила тевтонские умы. В 1897 году Ганс Дельбрюк, один из наиболее известных немецких историков и редактор популярного журнала, от имени многих своих соотечественников заявил, что «в следующие несколько десятилетий поистине феноменальные территории будут поделены во всех уголках мира. Та страна, которая останется с пустыми руками, будет изгнана из рядов тех великих народов, что определяют контуры человеческого развития»[236]. Бюлов высказался еще прямолинейнее: «Вопрос не в том, хотим мы кого-то колонизировать или не хотим. Мы должны колонизировать, нравится нам это или нет»[237].

Все будущее Германии среди «великих народов» зависело от того, станет ли она мировой державой, как уверял Дельбрюк. Но на этом пути стояла одна страна. «Мы можем проводить [колониальную] политику как с Англией, так и без Англии, – писал Дельбрюк. – Если с Англией, то мирно; если без Англии, то через войну». В любом случае «не может быть никакого шага назад»[238]. Германия больше не согласна мириться с диктатом великих держав, она выдвигает собственные притязания. Бюлов поведал рейхстагу в 1899 году, что Германия больше не желает «позволять любой иностранной державе, любому чужеземному Юпитеру говорить нам, что и как делать, коли земной шар уже поделен. В грядущем столетии Германия будет либо молотом, либо наковальней». В речи при спуске на воду очередного броненосца в том же году кайзер тоже рубил сплеча: «Старые империи уходят, а новые формируются»[239]. Озабоченные статусом мировой державы, как пишет Майкл Говард, немцы «не интересовались расширением границ в рамках существующей и доминирующей мировой системы. Именно саму систему они считали несправедливой – и были полны решимости ее свергнуть и утвердить новую, равноправную»[240].

Мысль о том, что Германия способна столкнуть Великобританию с верхней позиции или хотя бы встать с нею вровень дарила кайзеру психологическое утешение. Вильгельм явно испытывал смешанные чувства по поводу Англии – это, в конце концов, была родина его матери, старшей дочери королевы Виктории (он неоднократно упоминал свою «проклятую семью»). С одной стороны, он свободно говорил по-английски и почитал свою бабушку, королеву Викторию. Ему чрезвычайно польстило, когда она сделала его почетным адмиралом Королевского флота, и он с гордостью надевал этот мундир, когда выдавался случай. В 1910 году он говорил экс-президенту Теодору Рузвельту, посетившему Берлин в ходе европейского турне, что война между Германией и Великобританией немыслима: «Я воспитывался в Англии… Я ощущаю себя отчасти англичанином, – сказал он пылко, а затем подчеркнуто громко воскликнул: – Я обожаю Англию!»[241]

При этом Вильгельм не считал нужным скрывать свое недовольство амбициями государства-соперника. Маргарет Макмиллан в отличной книге 2013 года «Война, которая покончила с миром» показывает подспудную неуверенность кайзера, характеризует его как «актера, который подозревает, что не соответствует той важной роли, какая ему выпала». Родовая травма обернулась тем, что до конца жизни он был вынужден мириться с укороченной левой рукой. Он возмущался утверждениями своей матери-британки, будто ее родина «исконно» превосходит Германию. Потому все его старания заручиться расположением британских родственников нередко оказывались напрасными. Хотя Вильгельма охотно приглашали на ежегодную регату Королевского яхт-клуба в Коусе, дядя (будущий король Эдуард) досадовал на его властные манеры и отзывался о племяннике как о «ярчайшем провале в истории». Чтобы уязвить родню, Вильгельм учредил собственную регату в Киле, с еще более сложными правилами, и принимал на ней европейскую аристократию, включая своего двоюродного брата, русского царя Николая[242]. Но, как отмечал Теодор Рузвельт, «глава величайшей военной империи своего времени столь ревниво воспринимал мнение англичан, как будто он был из тех мультимиллионеров-парвеню, что пытаются проникнуть в лондонский высший свет»[243].

Досадуя на хроническую, по его мнению, снисходительность Великобритании, кайзер все больше и больше стремился обеспечить Германии достойное место под солнцем. Впрочем, он пришел к выводу, что господствующая глобальная империя не окажет ни ему самому, ни его соотечественникам того уважения, которого они заслуживают, – если только Германия не продемонстрирует, что она вправе считаться ровней Великобритании, как в проведении лучших парусных регат, так и в строительстве грозного флота