class="p1">На четвертый день пребывания в должности Черчилль направил коллегам по кабинету министров меморандум, напомнив о возложенной на них ответственности. Вторя известному древнеримскому изречению: «Если хочешь мира, готовься к войне», он писал: «Подготовка к войне есть единственная гарантия сохранения достатка, природных ресурсов и территории государства». Надлежащая готовность требовала правильного понимания трех факторов: «потенциальной опасности, которая может возникнуть»; уроков истории, которые следует изучать ради «выявления наилучшего общего метода» отражения угрозы; способа наиболее эффективно использовать «военный материал» эпохи.

В 1911 году «потенциальная опасность» была наглядной и очевидной: речь об ускоренном наращивании военного могущества Германии, прежде всего ее флота, размеры которого за предыдущее десятилетие увеличились более чем вдвое[183][184]. С «наилучшим общим методом» отражения угрозы тоже все было ясным: следовало всемерно сохранять и поддерживать военно-морское лидерство Великобритании. Согласно «двухдержавному стандарту»[185] 1889 года, британский флот линейных кораблей должен был равняться по силе флотам двух конкурентов вместе. А внимание Черчилля к технологическим достижениям и желание их применять обеспечивали наиболее эффективное использование «военного материала» эпохи. Он не просто стал строить больше военных кораблей, но внедрял более современные технологии, чтобы сделать эти корабли смертоноснее: новые пятнадцатидюймовые пушки, увеличенная скорость, нефть вместо угля и новое дополнительное оружие – самолеты.

За промежуток в тысячу дней между рассылкой меморандума и началом Первой мировой войны Черчилль прилагал поистине геркулесовы усилия по поддержанию британского морского владычества, одновременно предпринимая дерзкие дипломатические ходы, чтобы сохранить мир с Германией и заручиться какими возможно преимуществами на случай войны. Его настойчивость проистекала из уверенности в том, что внимание немцев к морям и океанам сигнализирует не столько о вызове национальной безопасности, сколько об экзистенциальной угрозе выживанию Великобритании. Черчилль знал, что британские военные корабли «несут мощь, величие, могущество и власть Британской империи». Если наш флот будет уничтожен, писал он позже, империя «распадется, как сон». Вся Европа окажется «в железной хватке и власти тевтонов и усвоит на себе, что такое тевтонская система». Дабы не допустить такой катастрофы, надо оберегать флот, ибо Королевский флот – это «все, что у нас есть»[186][187].

Если коротко, Великобритания столкнулась с той мучительной дилеммой, которая по сей день регулярно возникает в стратегическом планировании[188]. С одной стороны, необходимость владения морями не подвергалась сомнению. Ведь иначе империя утратила бы свои форпосты в Индии, Южной Африке и Канаде, не говоря уже об обороне самих Британских островов. Более того, долгосрочная стратегия требовала от Великобритании всячески препятствовать появлению какого-либо государства-гегемона в Западной Европе. По словам Черчилля, «четыреста лет внешняя политика Англии была направлена на то, чтобы противостоять самой сильной, самой агрессивной, самой доминирующей силе на континенте»[189]. Гегемон, растоптавший противников на суше, мог бы далее бросить ресурсы на строительство военно-морского флота и превзойти в этом Великобританию, а прибрежная линия континента напротив британского побережья виделась идеальным плацдармом для вторжения. Потому никакое британское правительство не собиралось терпеть ни вызовов морскому господству англичан, ни попыток изменить баланс сил на континенте. С другой стороны, Черчилль и прочие британские политики сознавали, что само стремление помешать Германии построить сильный флот или расправиться с соперниками на континенте способно привести к войне, причем более страшной, чем все, какие ведала история.

Британцы были правы, рисуя свой стратегический выбор апокалиптическими, так сказать, красками. Когда Первая мировая война завершилась в 1918 году, прежний мир действительно лежал в руинах. Та половина тысячелетия, на протяжении которой Европа являлась политическим центром мира, осталась в прошлом.

Война стала катастрофой, порожденной скорее неверными расчетами, чем игнорированием предвестий. У европейских лидеров имелось достаточно оснований верить, что война может разрушить привычный социальный порядок и экономику. Но чрезмерно рациональная борьба за первенство создала тектонический стресс – в первую очередь в отношениях между Великобританией и Германией, а также между Германией и Россией, и государственные деятели сочли риск войны более предпочтительным, нежели альтернатива уничтожения или капитуляции.

Ход Великой войны следовал тому же мрачному сценарию, что и многие другие «фукидидовы» войны той же динамики на протяжении столетий. Великобритания изнемогала от страхов, типичных для многих правящих сил; Германия выдвигала притязания и кипела негодованием, характерными для многих крепнущих сил. Пыл этого соперничества, наряду с безрассудством и политической близорукостью всей Европы, превратили убийство в Сараево в мировой пожар[190]. У англичан не было ровным счетом никаких жизненно важных национальных интересов на Балканах. Тем не менее страна ввязалась в конфликт, отчасти из-за союзных обязательств, но главным образом потому, что она опасалась мощи Германии – дескать, та, если дать ей свободу действий на континенте, начнет угрожать самому существованию Великобритании.

Позднее Черчилль писал, что британские лидеры не верили в неизбежность войны и стремились ее предотвратить, но возможность кровопролития «постоянно присутствовала в их мыслях». Еще за десять лет до 1914 года он предупреждал: «Те, чей долг состоит в обеспечении безопасности страны, живут одновременно в двух мыслимых мирах». Они обитают в «реальном мире зримой мирной деятельности и космополитических целей», а порой как бы уходят в «гипотетический мир за порогом… мир то совершенно фантастический, то как будто намеревающийся вторгнуться в реальность – мир чудовищных теней, что судорожно сливаются, предрекая падение в бездонную пропасть»[191].

Кошмар Черчилля стал явью в августе 1914 года. Всего за несколько дней до начала войны в Европе Черчилль писал жене: «Все на свете говорит о скорой катастрофе и крахе… Волна безумия охватила христианский мир… Мы все дрейфуем, словно охваченные дурным каталептическим трансом»[192]. Это письмо заканчивается такими словами: «Сколь охотно и гордо я рискну своей жизнью – и отдам ее, если понадобится, – во имя того, чтобы сохранить эту страну великой и славной, процветающей и свободной! Но проблем очень много. Нужно попытаться измерить неопределимое и взвесить невесомое»[193].

Меморандум Кроу

Холодную логику, которая побудила Берлин и Лондон встать на курс столкновения, отражает документ, составленный за семь лет до начала войны и вошедший в историю как меморандум Кроу. В конце 1905 года король Эдуард VII поинтересовался у своих министров, почему англичане «столь упорно недружелюбны по отношению к Германии», стране, правитель которой, кайзер Вильгельм II, приходился Эдуарду племянником. Почему, желал знать король, Великобритания столь подозрительна к нации, в которой прежде видела потенциального союзника, а теперь «охотно бежит за Францией», что когда-то считалась величайшим врагом англичан?[194]

Человеком, которому поручили подготовить ответ на королевский вопрос, оказался ведущий эксперт по Германии британского министерства иностранных дел Эйр (Айра) Кроу. Сам