Теперь мне стыдно. Я всегда гордилась своими манерами. Как же я опустилась до такой резкости?

— Красивые витражи, — отмечаю я вместо извинений.

— Это вы верно подметили, — тут же отзывается заведующая. — Мы их буквально на днях поставили. Раньше были венецианские окна. Но пожилым людям они, знаете ли, не по душе. У них более традиционные вкусы. Вот и сменили их на витражи.

Она поворачивается к Дорис, стоящей чуть поодаль:

— Стоили они, кстати, целое состояние. Теперь я жалею, что выразила свое одобрение. Этим я причислила себя к стаду единодушных старых овец.

— У нас есть двухместные и одноместные комнаты, — повествует заведующая, пока мы поднимаемся по голым ступенькам лестницы. — Одноместные, конечно, дороже.

— Естественно, — почтительно соглашается Дорис.

Камеры, что они зовут комнатами, совсем маленькие и необжитые и пахнут креозотом. Железная койка, шкаф, покрывало из дешевой грубой материи, какие заказывают по почте.

Пока мы спускаемся, Дорис и заведующая весело щебечут о чем-то. За все это время Марвин не раскрыл рта. Теперь он подает голос.

— Можно с вами переговорить в вашем кабинете?

— Конечно. Может быть, миссис Шипли… старшая миссис Шипли выпьет чашечку чая на веранде, пока мы беседуем? Ей наверняка интересно будет познакомиться с пожилыми обитателями нашего дома.

— Это было бы здорово, да, мама? — спешно соглашается Дорис.

Они смотрят на меня, ожидая, что я возрадуюсь представившемуся мне случаю поговорить с чужими людьми исключительно потому, что они тоже имели несчастье оказаться стариками. Я устала. Что толку спорить? Я киваю и киваю. Я согласна на все. Усаживая меня в кресло, они возятся со мной, как две курицы с одним цыпленком. Всовывают мне в руки чашку чая. Он омерзителен. Да будь он вкусным, все равно показался бы мне омерзительным. Дорис права. Я несносна. Со мной невозможно. Неудивительно, что они хотят меня сдать. Переполнившись раскаянием, я вливаю горячий чай в пищевод, допивая все до последней капли. Ну и чего я добилась? Разве что отрыжки.

На веранде царит тень. Поверх оконных сеток — солнцезащитный навес, поэтому с наступлением вечера здесь сыро и прохладно, как в любом доме на прериях в середине лета, когда, прячась от солнца, жильцы закрывают все ставни.

Молоденькая нянечка с высокой грудью отворяет дверь, не глядя, кивает мне, пересекает веранду и спускается по лестнице. Одиночество в незнакомом месте, невидящий взгляд нянечки, спадающая жара — все это вызывает в моей памяти то время, когда я впервые оказалась в больнице, рожая Марвина.

Манавакскую больницу тогда только построили, и доктора Тэппена так и распирала гордость за блестевшие новенькой краской стены, белые железные койки и жуткий запах эфира и лизола.

Я бы предпочла разродиться дома, как кошка, которая приносит котят в укромном уголке, а после вылизывает себя до чистоты, и никто не спрашивает ее, от кого она нагуляла потомство. Кроме того, я была уверена, что никакого «после» для меня не будет. Я не сомневалась, что это конец.

Брэм повез меня в город. В общем, глупо было ожидать, что он свернет у англиканской церкви и поедет по проулкам. Куда там. Он прокатил меня на телеге по всей Главной улице, от магазина женской одежды «Симлоу» до Монреальского банка, успев помахать поводьями полукровке Чарли Бину, наемному работнику на конюшне Доэрти, который сидел в тот момент на ступеньках гостиницы «Королева Виктория» за цементными горшками с пыльной геранью.

— Ну, Чарли, на что спорим, что сын?

По улице шла Лотти Дризер, жена банковского служащего Телфорда Симмонса, изящная, как кружевной платок; она долго на нас смотрела, но так и не помахала рукой.

Оказавшись в больнице, я велела Брэму ехать домой.

— Агарь, ты случаем не боишься? — спросил он, как будто до него только что дошло, что мне может быть страшно.

Я покачала головой. Мне было не до разговоров и вообще какого бы то ни было общения. Что я могла ему сказать? Что я не хотела детей? Что думала, что умру, и желала смерти и в то же время молилась — пусть она меня минует? Что ребенок, которого он так хотел, будет его, а не моим? Что я получала свои тайные радости от его плоти, но не хотела появляться на улицах Манаваки с ребенком от него?

— Хоть бы мальчишка, — сказал он.

Я никак не могла уразуметь, какая ему разница, кто родится, — разве что мальчик помогал бы ему, но у него настолько редко появлялась работа, что даже бесплатный наемный работник не сделал бы погоды.

— На что тебе мальчик-то сдался? — спросила я.

Брэм удивленно посмотрел на меня, не понимая, как у меня вообще мог возникнуть подобный вопрос.

— Будет кому дом оставить, — ответил он.

Тогда я сделала для себя открытие: оказывается, Брэм желает продолжения рода не менее страстно, чем мой отец. В час, когда мы с Брэмом могли бы взяться за руки и успокоить друг друга, в моей голове звенела лишь одна мысль: сколько же в нем наглости!

Не родись Марвин в тот день живым, что было бы сейчас со мной? Полагаю, я бы оказалась в доме престарелых чуть раньше. Вот о чем, пожалуй, стоит подумать.

Двигаясь бочком, ко мне приближается маленькая худощавая фигурка в розовом халате, украшенном изображениями резеды и следами съеденных блюд. Что нужно от меня этой старой перечнице? Стоит ли мне с ней заговорить? Мы незнакомы. Не сочтет ли она это за грубость?

Она проплывает по веранде, трогает волосы рукой, напоминающей желтую соколью лапу, поправляет выбившуюся из-под голубой шелковой сетки прядь. Наконец, начинается доверительный рассказ:

— Миссис Торлаксон опять не явилась сегодня на ужин. Второй раз подряд. Я видела, как белобрысая нянечка несла ей ужин. И на Десерт у нее был не пудинг, как у всех. Ей дали кекс. Как вам это нравится?

— Может, она плохо себя чувствовала, — рискую предположить я.

— Это она-то? — фыркает перечница в розовом. — Послушать ее, так ей всегда нездоровится. На самом деле она просто любит поесть в постели. Она еще всех нас переживет, вот увидите.

Много чего я хотела бы увидеть, но уж точно не это. Так вот, значит, какова жизнь в подобном месте. Я отворачиваюсь, но ее так просто не остановишь.

— В прошлый раз нам дали лимонное желе, а ей мороженое. Да еще и с вафлями — знаете такие тоненькие вафельки, из таких стаканчики делают, а между ними глазурь? Так вот, она получила две порции. Представьте себе, целых две. Я сама видела.

Боже, какое примитивное создание. Она вообще о чем-нибудь думает, кроме как о желудке? До чего противно. Как мне отделаться от нее?

Но проблема решается сама собой. Приближается кто-то еще, и маленькая обжора спешно исчезает, успев шепотом предупредить меня через плечо:

— Опять эта миссис Штайнер. Сейчас достанет свои фотографии, век потом от нее не отделаетесь.