Новенькая становится рядом со мной и изучающе, но довольно ненавязчиво меня разглядывает. Она широка в кости и наверняка была когда-то очень привлекательна. Мне она сразу нравится, хотя я совсем не намерена проникаться теплыми чувствами к кому-либо в этом месте. В своем отношении к людям я всегда оставалась категорична. С первых минут знакомства человек мне или нравится, или нет. Не уверена я была лишь в своих чувствах к самым близким. Наверное, потому, что с близкими видишься слишком часто. Чужих оценивать куда легче.

— Я вижу, вы тут беседовали с мисс Тирруитт, — говорит она. — Интересно, кто лишил ее покоя на этот раз?

— Значит, она всегда так себя ведет?

— О да. Что ж, она такая. Кто ее осудит? Она ухаживала за старушкой-матерью, а теперь и сама состарилась. Пусть говорит. Может, это ее отдушина. Вы здесь недавно?

— Нет-нет, я здесь не живу. Сын с невесткой просто привезли меня сюда осмотреться. Но я здесь не останусь.

Миссис Штайнер тяжело вздыхает и усаживается рядом со мной:

— Я тоже так говорила. Теми же словами.

Она замечает выражение на моем лице.

— Поймите меня правильно, — спешит объяснить она. — Никто мне не говорил: «Мама, придется тебе поехать». Нет, вовсе нет. Но мне же и правда не было места у Бена и Эстер — квартирка у них совсем крохотная, с кладовкой спутаешь. До этого я жила с Ритой и ее мужем, и все шло хорошо, пока у них был только Мойше, но потом родилась девочка, и стало уж совсем тесно. Вот Мойше, а это Линн; он вылитый дедушка, мой покойный муж, те же темно-карие глаза. И умница. Такой смышленый мальчуган, диву даешься. А на Линн посмотрите. Правда же, прелесть? Просто куколка. У нее от природы вьющиеся волосы.

Она протягивает мне фотографию, и я ее рассматриваю. Два совершенно обычных ребенка катаются на качелях.

— Потому-то я и сказала Рите: «Что ж, ничего не попишешь, ну нету у тебя миллиона долларов, не построила ты особняк на сорок комнат, не плевать же за это Господу Богу в лицо?» Когда меня сюда привезли, Рита плакала горючими слезами. Не могу, говорит, мама, тебя здесь оставить и все тут. Пришлось ее успокаивать, как маленькую. Даже Эстер плакала, хотя ей, надо отметить, это стоило больших трудов. Хотела было ей сказать: «В кино для этого используют глицерин», но потом подумала — зачем? Она считает, что заплакать — ее долг перед Беном, Бог знает почему. Она настоящая красотка, эта Эстер, но суровая, не то что моя Рита. И вот уже два года, как я здесь. Рита каждые две недели отвозит меня в город и ведет в парикмахерскую. Знаю, говорит, мама, как для тебя важно, чтобы голова была в порядке.

— Вам повезло, что у вас дочь, — говорю я, прикрывая глаза и откидываясь в кресле.

— Да, дочь — это хорошо, — соглашается она. — А у вас…

— Два сына.

До меня доходит, что я только что сказала.

— Вернее, было два. Один погиб на последней войне.

Погруженная в холодную мглу, я спрашиваю себя, зачем я это сказала, — ничего общего с действительностью.

Миссис Штайнер сочувственно вздыхает — удивительная тактичность для такой болтушки.

— Жаль, — наконец произносит она. — Очень жаль.

— Да. — С этим я вполне могу согласиться.

— В общем, если подумать, здесь не так уж и плохо, — говорит она.

— Неужели… — я не решаюсь продолжить. — Неужели к такой жизни можно привыкнуть?

На это она отвечает коротким горьким смешком, который я узнаю и понимаю тотчас же.

— А можно ли привыкнуть к самой жизни? — говорит она. — Как вы считаете? Все в жизни случается так неожиданно. Приходят, к примеру, первые месячные, и ты не можешь поверить: надо же, теперь я могу иметь детей! Потом рождается ребенок, и ты думаешь: неужели это мое чадо? Неужто это я произвела его на свет? Кто бы мог подумать! Потом ты уже не можешь больше рожать, и снова потрясение: все кончено — так быстро?

Я вглядываюсь в нее и поражаюсь тому, как много она знает.

— Вы правы. Лично я ни к чему в этой жизни так и не смогла привыкнуть.

— Что ж, похоже, мы с вами поладим, — заключает миссис Штайнер. — Надеюсь, мы вас здесь еще увидим.

Теперь я вижу, как искусно меня заманили в ловушку. Не нарочно, конечно. Я не виню ее. Я просто понимаю, что мне необходимо выбраться отсюда сейчас же, сию минуту, без промедлений.

— Здесь вы меня не увидите, — выпаливаю я. — Ничего личного, уж простите. Но жить я сюда не пойду ни за что на свете.

Она пожимает плечами:

— А куда вы денетесь? Вам есть куда пойти жить?

Хороший вопрос. Нужно найти тайное место, куда я смогу уехать.

Мои ноги уже просятся в путь, и я поднимаюсь с кресла.

— Всего доброго, до свидания. Мне пора.

— До свидания, — спокойно отвечает мне миссис Штайнер. — До встречи.

Прозрачная дверь с москитной сеткой захлопывается за мной. Я спускаюсь по лестнице в надежде, что ноги меня не подведут. Обеими руками держусь за перила и иду вниз на ощупь, медленно и осторожно преодолевая ступеньку за ступенькой, как будто захожу в холодное море.

Уже совсем темно, и я вдруг осознаю, что ведаю, куда иду. Ноги как будто сами несут меня куда-то, и я доверяюсь им, надеясь, что они знают, что делают.

Из темноты прямо передо мной вырастает небольшой летний домик. Теперь — о чудо! — я могу видеть, словно крадущаяся в ночи кошка, и оказывается, что темень не так уж и непроглядна. Домик построен из грубо обтесанных бревен, и крыша у него неровная — наверное, это кедровый гонт. Что-то наподобие часовни. Внутри замечаю скамейку — на ней можно отдохнуть. Уже собираясь войти, вдруг улавливаю легкое движение внутри, незаметное и мимолетное, как вздох. Вглядываюсь и вижу, что там сидит мужчина. Меня он не видит, голова его опущена. В руках у него обструганная палка или трость, которую он непрестанно крутит. Его взгляд прикован к ямке, которая образовалась на земляном полу. Он неторопливо поворачивает и поворачивает свою палку на том же месте, и она все глубже уходит в землю.

Так, значит, здесь не только женщины, но и мужчины. Незнакомец широк в плечах и довольно космат. Лица его не разглядеть, и все же я вижу, что он носит бороду. О Боже…

Так знаком мне его облик, что я не смею ни двигаться, ни говорить, ни дышать. Как он тут оказался, как узнал, что я здесь? Или это я приехала туда, где он живет уже давно? Как все таинственно, это смешение тени и света, эти объятья деревьев под покровом темноты. Нет, я не смею ни на что надеяться, но если я тихонько, осторожно заговорю с ним, может быть, он узнает меня и произнесет мое имя?

Он поднимает голову. Я вижу его лицо. Худое и бледное, как фарфоровая чашка, обтянутое тонкой кожей, оно мне незнакомо. Полинявшая борода выглядит неопрятно.

Я нахожусь в летнем домике в каком-то большом саду с незнакомым мужчиной. Глупо. Как глупо. Слава Богу, что я не заговорила с ним. Раздается звон колокола — не густой сочный звук церковных колоколов из моего прошлого, а резкое, пронзительное дребезжание, звучащее как приказ.