Я так погрузился в свои размышления, что не заме­тил, как Чечилия вышла из ванной и подошла ко мне. Я вздрогнул, услышав ее голос:

— Так я с вами прощаюсь.

С трудом поднявшись, я пожал ей руку, механически пробормотав:

— До свидания.

Она сказала, еле слышно:

— Не беспокойтесь, не надо меня провожать.

И я в последний раз почувствовал на себе неподвиж­ный и пристальный взгляд ее больших темных глаз. По­том я увидел, как она взяла со стола свой сверток и на­правилась к двери, очень медленно, но теперь в этой мед­лительности не было никакой нарочитости: она действи­тельно чувствовала себя связанной со мной крепкой и прочной связью, и ей трудно было от меня отрываться. На меня почему-то странно подействовало легкое колы­хание ее короткой и пышной юбки в сочетании с граци­озным покачиванием торса: так покачивается всадник, крепко сидящий в седле. Винтом ходящая юбка и подра­гивающий торс — было в этом какое-то бессознательное кокетство, таящее в себе неотразимый соблазн. Я не от­рывал от нее глаз, пока она не открыла дверь и не исчез­ла. Тогда я зажег сигарету и подошел к окну.

Ветреный день клонился к вечеру, в пустом дворе был разлит бледный свет сумерек. В доме напротив в некоторых окнах уже зажгли свет, зеленые кусты аканта, окаймлявшие клумбы, казались почти черными, булыж­ник двора светился матовой известковой белизной. Как обычно, на нем в таинственном, словно бы не случай­ном порядке расположилось множество кошек. Одни лежали, подобрав под себя лапки, другие сидели, обер­нув хвост вокруг лап, третьи — медленно и осторожно прохаживались — хвост трубой, нос у самой земли: кош­ки черно-белые, кошки серые, кошки совершенно бе­лые и совершенно черные, кошки полосатые, кошки рыжие. Я принялся внимательно их разглядывать, что делаю довольно часто, — способ убить время ничуть не хуже любого другого. Затем появилась Чечилия, неся под мышкой огромный сверток. Она шла медленно, опу­стив голову, пролагая себе путь между кошками, кото­рые даже не шевелились при ее приближении. Проходя под моим окном, она подняла глаза, но на этот раз не улыбнулась. Я поднял руку, чтобы вынуть изо рта сига­рету, и вдруг, сам не знаю почему, сделал ей знак вер­нуться — показал на дверь, которая вела в наш коридор. Она опустила в знак согласия голову, и все так же мед­ленно и размеренно, как человек, который позабыл какую-то вещь, но уверен, что найдет ее там, где оставил, повернула назад. Я задернул шторы и лег на диван.

Начиная с этого дня Чечилия стала приходить ко мне один-два раза в неделю, потом через день и в конце кон­цов, спустя месяц после нашего знакомства, почти еже­дневно. Являлась она всегда в один и тот же час, длились ее визиты всегда одно и то же время и проходили совер­шенно одинаково, так что достаточно описать один, что­бы дать представление обо всех. Чечилия извещала о сво­ем приходе звонком, который был таким коротким, что я никогда не мог понять, был ли он действительно или только послышался, но именно по этой нечеткости я его и узнавал. Я шел открывать, Чечилия бросалась мне на шею, и мы целовались. И тут я должен сказать, что Чечи­лия, такая искушенная в делах любви, целоваться не уме­ла. Может быть, потому, что поцелуй представляет собой акт, так сказать, символический, доставляя удовольствие скорее психологическое, чем физическое, а психология, как вы увидите позднее, не была сильным ее местом. А может быть, она не умела целоваться именно со мной, потому что наши отношения были не из тех, что выража­ют себя в поцелуе. Губы Чечилии были холодными, вя­лыми, неподвижными, как губы маленькой девочки, ко­торая, ловя ртом ветер, бежит навстречу отцу и, добежав, радостно бросается ему на шею.

Но с другой стороны, именно во время поцелуя оче­виднее всего обнаруживалась двойственная природа Че­чилии — одновременно детская и женская. Ведь в то са­мое время, как она протягивала мне свои бесстрастные, бестрепетные губы, которые не умели ни открыться на­встречу моему рту, ни проникнуть в него, я всем телом чувствовал, как напрягается ее тело и, выгнувшись напо­добие лука, наносит мне лобком сухой и жесткий удар, в котором выражала себя вся требовательная косноязыч­ность ее страсти.

Первый поцелуй был коротким: он не доставлял мне никакого удовольствия, и я прерывал его сам почти сразу же. Чечилия выскальзывала из моих объятий, швыряла на стол перчатки и сумочку, подходила к окну задернуть шторы и наконец начинала раздеваться — происходило это всегда в одной и той же последовательности и в одном и том же месте: между диваном и креслом, куда она бро­сала, снимая с себя одну за другой, свои вещи.

Я познакомился с Чечилией в июле, когда она носила свою летнюю униформу, которую я уже описывал, — сво­бодную блузу и коротенькую, как балетная пачка, юбку; осенью, с наступлением холодов, она стала приходить в длинном, свободном свитере из зеленой шерсти и в чер­ной, очень узкой юбке, которая доходила ей до колен. Первым делом Чечилия всегда снимала с себя через голо­ву этот свитер, на какое-то мгновение оставаясь с подня­тыми руками и спеленутой головой; потом постепенным, энергичным, всегда одинаковым движением она сдерги­вала с себя свитер и швыряла его, как он был, выверну­тым, в кресло. Теперь она была в одной юбке, голая до пояса, потому что готова была терпеть грубое прикосно­вение шерсти к своей коже, лишь бы ничего не носить под свитером. Она говорила, не хвастаясь, а как бы кон­статируя очевидность, что груди у нее не нуждались ни в каких подпорках, так как стояли сами по себе, но я все– таки считал, что тут был некий кокетливый расчет: ей хотелось, чтобы великолепные ее груди явились моим глазам ослепительным, подобным взрыву видением сра­зу же, как только она сбрасывала свитер. Впрочем, даже эта грудь не снимала общего впечатления незрелости, которое оставляло ее тело: пышная и цветущая, она как будто не имела отношения к хрупкому торсу, из которого вырастала. Этот контраст был особенно разительным, когда Чечилия поворачивалась ко мне спиной — белой узкой худой спиной подростка, и грудь, на мгновение мелькнувшая где-то между боком и поднятой рукой, на­столько с нею не сочеталась, что, казалось, даже сделана была из совсем другой плоти — более теплой, более зре­лой, более смуглой, чем все остальное тело.

Сняв свитер, она, слегка изогнувшись, бралась обеи­ми руками за пояс и, расстегнув, спускала молнию. Юбка падала на пол, и, прежде чем подобрать и положить ее на кресло, Чечилия с тем же нетерпеливым возбуждением, с каким сдирала с себя свитер, несколько раз шаркала по ней ногами. Теперь она была совсем голая, вернее, на ней оставалась только самая интимная часть женской сбруи: пояс с резинками, на ногах — чулки, а на живо­те — прозрачный треугольник слипа. Эта сбруя всегда была перекошена и перекручена, как будто, раздеваясь, Чечилия лишала ее всякой функциональности: треуголь­ник слипа скомкан и скатан, две из четырех резинок рас­стегнуты, так что пояс косо свисает на один бок, один чулок доходит доверху, другой болтается под коленкой. Женственный и в то же время воинственный характер этого беспорядка забавно не соответствовал ее детски бесхитростному, простодушному лицу. Да, Чечилия все­гда выглядела двойственно — женщина-ребенок, и это обнаруживалось во всем, не только в ее теле, но и в жес­тах, и в выражении лица.