И все-таки особенно ярко эта двойственность вы­ступала в контрасте между верхней и нижней частью ее тела. Существуют весовые различия, которые открыва­ются глазу еще до того, как возьмешь предмет в руки. Вещь, сделанная из свинца, непременно покажется нам тяжелее вещи тех же размеров, но сделанной из более легкого материала. Так вот, ниже пояса тело Чечилии, казалось, обладало консистенцией вещей, сделанных из очень плотного и очень тяжелого материала. Каким мощ­ным выглядело место сочленения ног и паха по сравне­нию с местом соединения рук и подмышек. Как контрас­тировали с деликатной худобой торса крутой изгиб пояс­ницы, пышность бедер, массивность и плотность зада. Подросток выше пояса, женщина — ниже, Чечилия на­водила на мысль о тех декоративных монстрах, которые так часто встречаются на античных фресках — этих то ли сфинксах, то ли гарпиях с нетронутой девственной гру­дью, эффектно контрастирующей с мощным животом и ногами.

И в том, как вела себя Чечилия во время любви, тоже легко было заметить контраст между двумя ее натура­ми — женской и детской. Я часто размышлял об этом и пришел к выводу, что Чечилия не знала ни чувства, ни даже настоящей чувственности, ей был доступен лишь сексуальный аппетит, требованиям которого она послуш­но, хотя, может быть, и бессознательно подчинялась. По­коясь в моих объятиях, она была похожа на ребенка, по­слушно открывающего рот навстречу ложке, которую протягивает ему мать. Только ртом у нее было ее лоно, а ложку ей подносил любовник. Чистое детское выраже­ние ее бледного круглого личика находилось в постоян­ном противоречии с той грубой и жадной требовательно­стью, с какой она заставляла меня и себя достигать цели, то есть оргазма, которым она желала насладиться до са­мого последнего спазма. По мере того как соитие обрета­ло свой мощный ритм, движения ее живота становились все более частыми и напоминали своей силой и равно­мерностью запущенный в действие и вышедший из по­виновения механизм, который уже не под силу было ос­тановить ни мне, ни ей. Поначалу едва заметные, слабые и как будто даже ленивые, в конце они становились дви­жениями поршня, который подымается и опускается с силой и неутомимостью автомата. Лицо же ее в это время оставалось спокойным, неподвижным, расслабленным; равнодушное и бесстрастное, оно казалось еще более дет­ским, чем обычно, с этими опущенными ресницами, ма­леньким полуоткрытым ртом, и только по румянцу, вы­ступившему на скулах, можно было догадаться о том, что Чечилия не спит и полностью отдает себе отчет в своих действиях.

Эта своеобразная выключенность души во время любви была особенно заметна у Чечилии в те моменты, когда она, внезапно встрепенувшись, переходила от описанной мною механической пассивности к активно­сти, начиная отвечать на мои ласки. Любовь, которая ведет к воспроизводству человеческого рода, всегда, скажем так, чиста, однако приемы, которыми любовни­ки поочередно возбуждают друг друга, редко бывают чи­сты. И тем не менее все, что делала Чечилия с моим телом, было чисто, потому что ее действия были отмече­ны каким-то странным бессознательным автоматизмом.

Вырвавшись вдруг из моих объятий, она резко припод­нималась, садилась и приникала ртом к моему паху, словно клевала его, и в этом ее неожиданном порыве было что-то сомнамбулическое, словно она делала все это во сне, то есть именно, как я говорил, бессознатель­но. Потом, утолившись, а вернее до последнего исчер­пав все возможности этой ласки, Чечилия снова падала в мои объятия с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, и у меня опять возникало странное ощущение, будто я видел спящего, который совершал во сне какие-то странные, лишенные смысла движения, а потом, так и не проснувшись, заснул снова.

После оргазма, который сотрясал ее тело, как малень­кий эпилептический припадок, но ничего не менял в не­подвижной апатии лица, Чечилия в изнеможении рас­пластывалась подо мной: одна рука закинута за голову, другая вытянута вдоль тела, лицо склонилось к плечу, ноги еще раздвинуты, как были они в момент соития. Потом, сразу же после того, как я от нее отрывался, Че­чилия мне улыбалась, очень коротко, и это был самый лучший миг нашей любви. Улыбка, очень нежная — ка­залось, к ней прилила вся нежность утоленного жела­ния, — нисколько не противоречила двусмысленной ин­фантильности, о которой я уже говорил: даже улыбаясь мне, Чечилия на меня не глядела и меня не видела; так что, может быть, и улыбалась она не столько мне, сколь­ко себе — благодаря скорее себя за то, что испытала на­слаждение, чем меня, давшего ей возможность его испы­тать. Эта улыбка, безличная и мимолетная, была послед­ней фазой нашего соития, то есть общения и почти что слияния наших двух тел. Сразу же после — нас снова становилось двое, один лежал подле другого, и нужно было разговаривать.

И как раз в эту минуту я замечал, как сексуальный аппетит Чечилии, который, хотя и не относился ко мне впрямую, но все же пользовался мною для своего утоле­ния, переходил у нее в безразличие. Говоря «безразли­чие», я не имею в виду холодности или отчуждения. Нет, безразличие ко мне Чечилии сразу после акта любви было просто полным отсутствием какого-либо отношения, то есть очень походило на то, что заставляло меня так стра­дать и что я называл скукой; только Чечилия в отличие от меня не только от этого не страдала, но, казалось, вообще этого не замечала. Она словно так и родилась отчужден­ной от окружающего, в то время как мне подобное от­чуждение казалось совершенно непереносимым иска­жением исходно заданной ситуации: одним словом, то, что я ощущал как нечто болезненное, для нее было здо­ровым и нормальным.

Однако, как я уже говорил, нужно было о чем-то раз­говаривать. Только что пережитая интимность физиче­ской любви вызывала у меня желание другой и более подлинной интимности — интимности чувства, которая, я знал, достигается только посредством слова. И я пытал­ся разговаривать с нею, а точнее сказать, расспрашивать ее о ее жизни, так как Чечилия никогда не поддерживала разговора, а ограничивалась лишь ответами на вопросы. Так я узнал, что она единственная дочь, что живет она в Прати в одной квартире с родителями, что отец ее ком­мерсант, что воспитывалась она в монастыре, что у нее есть подруги, что она не помолвлена и многое другое. Изложенные таким образом, все эти сведения кажутся самой общей информацией, которая может относиться к любой девушке ее возраста и социального положения, но это и было все, что я с большим трудом смог из нее вытя­нуть. Насколько я понимаю, Чечилия вовсе не хотела что-либо от меня скрыть, просто она словно бы понятия не имела о множестве вещей, которые меня интересова­ли, или, во всяком случае, не способна была описать их в деталях. Можно было подумать, что она никогда не пыта­лась оглядеться вокруг, взглянуть на самое себя и окру­жающий ее мир, так что, обращаясь к ней с вопросами, я в некотором смысле ставил ее в положение человека, ко­торого расспрашивают о каких-то вещах и людях, а он обо все этом никогда не задумывался, не обращал на них внимания. Есть такая игра, когда вам в течение минуты показывают картинку, а потом просят перечислить пред­меты, которые там изображены. В этой игре, которая де­монстрирует степень вашей наблюдательности, Чечилия наверняка получила бы самую низкую оценку, потому что она, казалось, не увидела и не заметила ничего, хотя провела перед картинкой, изображавшей ее существова­ние, не минуту, а целую жизнь. Полученная от нее ин­формация была не только схематична, но и неточна; ка­залось, она была не вполне уверена даже в том немногом, что она о себе рассказывала — единственная дочь, отец– коммерсант, воспитание в монастыре, подруги; так бы­вает с людьми, когда с ними заводят речь о вещах, кото­рые никогда не вызывали у них интереса, хотя и находи­лись рядом, на расстоянии вытянутой руки, и их легко можно было рассмотреть. И даже когда ей случалось дать точный ответ, меня все равно повергал в сомнение ее приблизительный, бесцветный язык, который казался воплощением ее непреодолимого ко всему равнодушия.