Электра, Психея, Филомела, Нюкта и другие жертвы искусства.

Мадемуазель Вонючка и ее роковая родинка.

* * * 

27 июля 1778 года мой отец Антуан де Брийе, офицер флота его величества, пал за короля и Францию в сражении с англичанами у острова Уэссан в устье Ла-Манша.

На поминках, однако, больше говорили о недавней смерти заклятых врагов – Вольтера и Руссо, чем о героической гибели моего батюшки.

Тон задавал господин де ля Пелетье, которого все называли папашей Пелетье, хотя был он немногим старше моего отца.

Папаша Пелетье был близким другом нашей семьи, поэтому никто не удивился, когда он женился на очаровательной вдове де Брийе, моей матушке.

Вскоре после свадьбы мы покинули Нижний город и поселились в Верхнем Гавре, среди состоятельных людей.

Меня отдали в школу к доминиканцам, где я считался довольно прилежным учеником, но по-настоящему я обретал себя дома, в обществе папаши Пелетье, который считал себя художником, наследником Пуссена и Лесюэра, а кроме того, был изобретателем и контрабандистом. Впрочем, о последней его ипостаси знали немногие.

По воскресеньям у нас собиралось общество любителей искусств, а летом многие из этих господ занимались живописью в садовом павильоне. Особенно нравилось им писать обнаженную натуру – в качестве моделей обычно выступали миленькая дочь садовника или белоногая белошвейка Заза, которые получали за это небольшие деньги и подарки.

Природа наделила меня чутким носом – я мог с закрытыми глазами отличить кровь курицы от крови кролика – и острым зрением, позволявшим с первого взгляда замечать даже мельчайшие недостатки натуры – слишком полные щиколотки, короткие пальцы или несовершенную кожу, даже если она была покрыта толстым слоем белил и умело припудрена.

А хороший слух доставлял неудобства, когда папаша Пелетье в садовой беседке тайком от жены занимался любовью с дочерью мадам Дюфур – длинноносой вдовой, гордившейся своими роскошными волосами, которые потоком золотых колец ниспадали до пояса.

Однажды после очередного занятия живописью в саду, когда я по просьбе гостей оценивал достоинства и недостатки новой натурщицы, папаша Пелетье позвал меня в свой кабинет, запер дверь и снял со стены огромный портрет какого-то вельможи, считавшегося предком хозяина дома.

В стене под портретом обнаружилась дверца, которую Пелетье открыл ключом причудливой формы. Извлек из глубин сейфа кожаный тубус и вытряхнул из него свернутый в трубку холст, перевязанный бечевкой.

– Взгляни-ка, Арман, – сказал он, разворачивая холст на большом столе. – Что ты об этом думаешь?

На холсте была изображена большеголовая узкоплечая девушка в платье цвета терракоты, с синей шнуровкой на груди. Края ее рубашки, выступающие из выреза платья, были стянуты жемчужиной. Прямой пробор разделял каштановые волосы, два вьющихся рыжих локона спускались по обеим сторонам бледного лба. Широкие скулы и узкие глаза придавали ее облику восточный колорит.

Даже мне было понятно, что портрет принадлежит кисти большого мастера, но имени его папаша Пелетье не знал.

– Один из моих предков, служивших у Мазарини, получил этот холст от некоего итальянца, который взял у него в долг пятьдесят экю. Этот холст служил залогом. А еще у того же итальянца он приобрел тетрадь с повестью о приключениях некоего инквизитора времен папы Климента VIII. Очень занимательное, хотя местами и неприличное чтение. – Он подмигнул мне. – Владей ты итальянским, я дал бы тебе почитать эту тетрадь, ну а пока вернемся к нашей даме. – Он склонился над портретом. – Так что ты о ней думаешь, дружок?

– Не сказал бы, что она писаная красавица, – смущенно проговорил я. – И вид больной…

– Однако взгляд оторвать невозможно. Иногда я запираюсь в кабинете и часами смотрю на нее, но не могу понять… Великолепная техника, хотя, может быть, даже чрезмерная, что было свойственно итальянцам той эпохи, когда они учились искусству масляной живописи у голландцев. Кто эта девушка? Что выражает ее взгляд? Точнее, что хотел сказать нам живописец? Какую идею, какую мысль хотел до нас донести?

– Может, никакой мысли и не было, а просто написал, чтобы было красиво?

– Ну уж нет! – Папаша Пелетье рассмеялся. – Так не бывает, дружок. Невозможно даже вообразить, чтобы величайшие гении Николя Пуссен и Эсташ Лесюэр взялись за кисть, чтобы было просто красиво! Да вспомним хотя бы палец Адама! Микеланджело в Сикстинской капелле изобразил Бога и Адама, протянувших руки друг к другу. Но если палец Творца прям, то палец Адама согнут и не касается пальца Бога. Адам может встретиться с Господом, а может и не захотеть этого. Согнутый палец символизирует свободу воли, которой Создатель наделил Адама. Неужели одной этой неслучайной, этой волнующей детали недостаточно, чтобы понять глубокую осмысленность и духовную насыщенность великого искусства? – Он хлопнул ладонью по холсту. – Наверное, ты прав, она вовсе не красавица, но картина околдовывает обаянием красоты. Так что же, призна́ем, что существует разница между красавицей и красотой? Вот в чем закавыка, дружок, вот в чем загадка. Сколько глубоких умов билось, чтобы найти отгадку! Казалось бы, итальянцы задолго до нас уловили главное в искусстве – linea serpentinata[51], которой поклонялись и Микеланджело, и Леонардо, и Рафаэль… Эту змееобразную линию называют линией красоты, потому что только она передает движение… И все они правы, но этого человеку мало, дружок! Можно полюбить безобразную женщину, которая обладает некоей специфической красотой, красотой не в общепринятом смысле… понимаешь? Я тоже не очень хорошо понимаю, но это так! Великий Пуссен говорил, что этому невозможно научиться. Великий Вуатюр перечислил множество свойств и примет красоты, подразумевая красивую женщину, но когда попытался передать словами, что же в конце концов неуловимым образом очаровывает и обольщает нас в ней, после долгих мучений был вынужден признать: «Не-знаю-что-это-такое», и это «не-знаю-что-это-такое» будет преследовать нас до скончания веков…

Я слушал его, открыв рот от удивления, потому что никак не ожидал таких речей от этого жулика, выпивохи и бабника.

В дверь постучали, папаша Пелетье бросил взгляд на часы, убрал портрет в сейф, взял с меня слово, что я никому не проболтаюсь о картине, и выпроводил из кабинета через дверь, скрытую портьерой.

С той поры папаша Пелетье стал все чаще поручать мне работу с моделью. Я должен был найти место, где натурщица может предстать в самом выгодном свете, и помочь ей принять самую удачную с точки зрения художника позу. Иногда в процессе работы приходилось трогать голые женские руки и ноги, а однажды мне пришлось коснуться голой груди.

Именно тогда я понял, что имел в виду Пуссен, когда в своем завещании писал: «Нет ничего видимого без расстояния». Близость женщины ослепляет – ее изъяны и достоинства видны только на расстоянии. Устроив модель на подиуме, я отходил на несколько шагов, чтобы взглянуть на нее другими глазами, а потом при помощи кисти и красок вносил небольшие изменения в ее облик – подчеркивал грудь, убирал складки, придавал четкости коленям, плечам и шее.