В венских салонах немало разговоров было в это время и о предполагаемом приезде жены Наполеона Марии Луизы. Двадцатитрехлетняя женщина разрывалась между моральным долгом перед мужем, заточенным на Эльбе, и необходимостью вернуться к отцу, императору Францу, к большой семье в Вене. После долгих колебаний она решила все-таки возвратиться в родной дом. Мария Луиза могла приехать в любой момент, и всех интересовало, как она воспримет торжества, организуемые в Вене по случаю краха ее супруга.

2 октября предстоял очередной дипломатический турнир «Большой четверки», и Талейран приготовился пойти в наступление. Остракизм, которому его подвергли посланники великих держав, лишал Францию реального влияния на конгресс. Князь понимал, что концепцию конгресса, как своего рода парламента, созванного равноправными государствами, разделяет большинство делегатов, приехавших в Вену и теперь оказавшихся под угрозой стать изгоями.

По собственной инициативе Талейран подготовил, подписал и распространил в Вене отчет о тайном совещании, на которое его приглашали вместе с испанцем. Фактически он нарушил дипломатический этикет. Талейран заявлял: великие державы вступили в сговор, чтобы подмять всех под себя; это противоречит духу конгресса и губит надежды на достижение прочного мира. Великие державы не имеют никакого права на то, чтобы выступать в роли «верховных арбитров Европы».

Нечего и говорить, что его записка привела в неистовство «Большую четверку». Талейран, по ее мнению, не только разгласил формат конференции, но и «представил все в искаженном свете». Особенно негодовали прусские посланники.

На совещании «Большой четверки» 2 октября Вильгельм фон Гумбольдт назвал французский документ «горящей головешкой, брошенной в наши ряды». Прусская миссия сразу же развернула ответную пропагандистскую кампанию, обвиняя Францию в том, что она опять взялась за свое, — Талейран-де строит козни против союзников с тем, чтобы завладеть Бельгией и левым берегом Рейна.

Лорд Каслри занял более сдержанную позицию и в тот же день отправился во дворец Кауница, чтобы переговорить с Талейраном. Он уважал князя и его мнение, хотя между ними и возникали разногласия. Многие считали, что британцы слишком дружески расположены к французам.

Британец в своей спонтанной и доверительной манере пытался разъяснить Талейрану, что совещание на летней вилле Меттерниха имело «сугубо конфиденциальный характер». Его огласка вызвала «довольно резкую реакцию» австрийского и прусского посланников. Талейран выслушал лорда, но не извинился и никак не выразил своего сожаления. Князь лишь напомнил Каслри, что лорд интересовался его мнением, вот он и представил его в таком виде.

Талейран заявил, что он не желает быть причастным к неблаговидным планам превратить конгресс в закрытый клуб избранных. Наполеоновскую идеологию узурпации власти и принятия единоличных решений следует исключить из международной практики. Надо руководствоваться принципами законности и справедливости. Каслри уехал, сентенции Талейрана не произвели на него никакого впечатления.

3 октября Талейран распространил вторую записку, повторив в ней свои основные претензии к «Большой четверке». Она имела еще больший успех. Делегаты, оказавшиеся вне круга избранных, поддержали князя и аплодировали ему. Он отстаивал интересы малых государств и был единственным дипломатом, кто делал это со всей решимостью и принципиальностью. Министр иностранных дел страны, которая еще недавно проглатывала одну малую нацию за другой, чудесным образом трансформировался в их защитника.

«Большая четверка» должна была срочно изыскать способ, как обуздать разошедшегося французского министра. Меттерних избрал для этой цели своего помощника Фридриха фон Генца, секретаря конгресса, низкорослого рыжего человека, носившего толстые очки в маленькой оправе. Благодаря талантам и недюжинной энергии он сумел занять положение, позволявшее ему быть в центре всех событий.

Генцу всегда приходилось кому-то и что-то доказывать. Он не был князем в отличие от Меттерниха, Талейрана или Гарденберга, получивших этот титул во время или сразу же после войны. Генц не был и графом в отличие от своего друга, русского советника Карла Нессельроде, которого он, можно сказать, «открыл» и многие годы поддерживал. Конечно, в его имени имелась аристократическая частица «фон», но никто не знал, как она появилась, и многие подозревали, и, видимо, не без оснований, что это было его собственное изобретение.

Немец по происхождению, пятидесятилетний Генц когда-то учился в университете Кенигсберга, где преподавал философ Иммануил Кант, и, похоже, занятия у Канта не прошли даром. Он был мастером острых дебатов, умел манипулировать идеями и концепциями и так ловко ставил вопросы, что его иногда сравнивали с Сократом. Как и великого античного философа, Генца недолюбливали за каверзную тактику допрашивания собеседника. Но он был настоящим трудоголиком и развлечениям предпочитал уединение в тихой гостиной, где собирались любители поговорить о политике, которая была его коньком. «Сократизм» Генца портила лишь его неуемная страсть к земным благам. Он безумно любил шоколад, духи и яркие кольца. «Если вы хотите сделать его счастливым, — говорил Меттерних, — дайте ему конфету».

Прежде Генц издавал в Пруссии консервативный «Исторический журнал», переводил политические труды вроде «Размышлений о революции во Франции» Эдмунда Бёрка. В 1797 году он обанкротился, через пять лет разошелся с женой и переехал в Вену. Генц поступил на службу в австрийскую администрацию, привлек к себе внимание Меттерниха и стал одним из его доверенных помощников. Меттерних же ввел его в высшее общество и включил в организаторы конгресса.

Получив задание написать ответ на вызов Талейрана, Генц приступил к делу со свойственным ему рвением. На следующий день реприманд был готов. Решения «комитета четырех» законны, полностью согласуются с предыдущими постановлениями, в том числе и с Парижским договором, главным международным документом, давшим легитимную основу и для созыва Венского конгресса. Генц сделал все как надо, нашел нужные слова.

Бумагу Генца одобрили и подписали. Во вторник 4 октября на званом вечере у герцогини де Саган ее официально передали французской делегации. Меттерних выбрал удобный момент, важно и надменно подошел к Талейрану и с видом дуэлянта при всех вручил ему опус Генца. Талейран спокойно принял документ и на следующий день подготовил свой ответ. Великим державам, еще раз повторил министр, никто не давал права «загодя и самовольно принимать за всех решения и выставлять за дверь своей политической клики остальные государства». Навязывание своей воли другим нациям и попытки придать ей силу закона ничем не лучше наполеоновского самовластия и так же чреваты новыми войнами и кровопролитием.

Талейран передал записку на совещании «Большой четверки» утром 5 октября в летней резиденции Меттерниха. «Получился еще один запоминающийся буйный скандал», — записал в дневнике Генц. Бумагу Талейрана пустили по кругу для ознакомления. Меттерних и Нессельроде «лишь взглянули на нее с видом людей, которым и так все ясно». Меттерних повернулся к Талейрану и попросил забрать письмо. Князь отказался. Меттерних попросил еще раз и более требовательным тоном. Талейран не уступал и, выдержав паузу, сказал твердо и уверенно: