По тёмному, красивому лицу старухи пробежала тень, но она ничего не сказала. Семён, не глядя на неё, устало спросил у деда:

– Састэра[26]где?

Старик молча кивнул на палатку. Семён зашёл в неё, тут же вернулся с железными лошадиными путами, опустился на колени возле застывшей Симки и привычными движениями замкнул оковы на её ногах. Симка смотрела в темнеющее небо. Её потрескавшиеся губы что-то беззвучно шептали. Ключи Семён сунул деду, прошёл мимо толпы родственников и повалился на траву у костра.

– Эй! Куда! А поесть?! А подушку?! А… – всполошилась бабка.

– Опосля… – едва сумел выговорить он. – Вороного напоите… – и заснул – как провалился.

Спал Семён, как ему показалось, долго и даже начал видеть сон. Старый свой сон, который приходил к нему множество раз, принося с собой и радость, и горечь: Меришка… Дочка грузинского князя, которая, осиротев, прибилась к табору… которую он год назад позвал замуж.

Сон всегда был один и тот же: Меришка в потрёпанной юбке, в кофте с продранными локтями сидела у костра и вполголоса пела, глядя в огонь. Но сейчас она смотрела не на угли, а прямо на него, Сеньку, своими чёрными большими глазами, которые были полны слёз и странной горечи. «Что с ней, почему так смотрит?..» – озадаченно подумал Семён… И вдруг как-то разом понял, что уже не спит, что над табором спустилась ночь, в сиреневом небе висят звёзды, рогатый месяц пробирается между ними… а возле тлеющих углей сидит Меришка.

– Это ты? Девочка, это ты? – хриплым спросонья голосом спросил Семён. – Почему ты плачешь?

Она вскочила не отвечая, слёзы потекли по её лицу, и тут уж он проснулся совсем.

– Ты здесь?!

Мери быстро, неловко вытерла лицо ладонью и опрометью кинулась в шатёр. Семен сел, ничего не понимая… Но рядом тут же послышались весёлые вопли, смех:

– Глядите, чявалэ, проснулся! Сидит уже! Тётя Настя, это не мы, это он сам, ей-богу! Эй, Сенька, ну как ты?!

Семён медленно обернулся, проклиная всё на свете, и, разумеется, увидел расположившийся неподалёку табунчик молодых цыган, которые, кажется, только и ждали, когда он откроет глаза. На него налетели все разом, не слушая гневных криков бабки. Кто-то подкинул соломы в огонь, пламя, разом вспыхнув, осветило все эти знакомые, улыбающиеся рожи, которых Семён не видел больше года, и со всех сторон на него начали вываливать новости.

– Вот ты, морэ, всё по боям бегаешь, живой, слава богу… А у нас тут, между прочим, свадьба была! Сестру твою Райку выдали! В Тамбов отдали, а у тамошних цыган…

– Да что вы ему про Райку, дурни! Динка-то за море уплыла, слыхал?! С белыми господами!

– А сколько мы тогда коней взяли, дэвлалэ-э… В Крыму-то! Господа их там где попало оставляли, корабли-то забиты были… Вон, пойдём посмотрим, какой табун у табора теперь!

– А когда Динка уплывала, Меришка чуть не утонула! С корабля сиганула да вплавь назад! Ой, что было! Ой! Как же мы напугались тогда!

– Вот и подите тут: «княжна»… Какая княжна?! Меришка, где ты там?! Меришка-а-а-а!!!

– Убежала куда-то…

– Совсем цыганка стала, морэ, вот тебе крест истинный! Оборвалась вся! Босая – зиму напролёт! При деде твоём с бабкой живёт, гадать бегает! Дед Илья уже сватов замучился отгонять, девка-то красивая! И не идёт замуж нипочём! Ты-то сам не женился ещё? Не хочешь?

– И Мардо из табора напрочь сгинул! Уже год как не видно, застрелили, что ли, где-то? Бабу вот его жалко, пропадает наша Копчёнка вовсе… Мы так думаем – ей нового мужа надо бы…

Они говорили и говорили, блестя зубами, сверкая глазами, радостно заглядывая ему в лицо, задавали вопросы и не ждали никаких его ответов – а Семён и отвечать не мог. Потому что почти не слышал того, что говорили парни, а в голове билось одно: Меришка здесь. Осталась, не ушла за целый год, не уплыла за море с белыми. Почему? Господи, почему?!

Родня угомонилась глубоко за полночь: бабке Насте еле удалось разогнать всех по шатрам: «Хватит, пристали к парню! Завтра он с вами пойдёт, завтра и коней посмотрит, и племянников! И женится завтра! А сейчас спать идите, голова уже от вас гудит! От ваших воплей кто угодно на войну убежит, а я впереди всех поскачу!» Молодые цыгане нехотя разошлись, и табор наконец затих. Месяц в голубом сиянии завис над шатрами, и вся степь, и дальние холмы, и обрывистый берег реки оказались сплошь залиты прозрачным светом. В реке время от времени всплёскивала рыба, словно отвечая ей, тихо фыркали кони, бродившие в высокой траве, изредка ворчала проснувшаяся собака или плакал ребёнок. Из палатки деда Ильи доносился богатырский храп, время от времени прерываемый сердитым старухиным бурчанием:

– Да уймись ты, старый… весь табор от тебя трясётся! Илья, да повернись ты, сделай милость, на бок, шатёр ведь завалится…

Семён лежал на влажной от росы траве возле погасших углей, вслушивался в это полузабытое бабкино ворчание, смотрел в тёмное, закиданное звёздами небо, которое медленно кружилось над головой, спускаясь всё ниже, словно затягивая в себя. Он выспался днём и сейчас, как ни старался, не мог больше задремать. Из темноты тянуло сыростью, чуть слышно стрекотали кузнечики, лунный свет заливал раскинутые крылья цыганских шатров… и Семён чувствовал, как отпускает, разжимается в груди тот жёсткий кулак, в котором, казалось, было стиснуто сердце весь этот год – трудный год вдали от табора, на не нужной ему войне. У своих он теперь… надолго. Навсегда. Войны больше нет. И нет той силы, которая погонит его, Сеньку Смоляко, прочь от этих драных шатров и гаснущих в темноте углей, от скрипучих телег, от лошадиного фырканья, от красной полосы заката… от всего, что ещё в детстве вошло в душу и засело в ней навсегда.

Так, стало быть, Динка уехала… Семён прикрыл глаза, вспоминая Дину, свою городскую двоюродную сестрёнку, дочь дядьки-хоревода из Москвы. К кочевым родственникам она пришла, спасаясь от ЧК. Почти одновременно с ней появилась в таборе и Меришка – княжна Мери Дадешкелиани. Когда-то обе они учились в одной гимназии.

Глядя на этих двух подружек, цыгане только диву давались. Дина, кровная цыганка, мучилась в кочевом таборе ужасно, не умея ни просить, ни гадать, ни плясать на базарных площадях за копейки. Меришка же чувствовала себя среди цыганских девчонок как рыба в воде. Впрочем, все были уверены, что, как только табор окажется на Юге, у господ, раклюшка[27]сразу же уйдёт. Цыгане не знали, что у Сеньки уже хватило наглости позвать княжну замуж. А она, к его крайнему изумлению, согласилась.

Видит бог, он её любил. До темноты в глазах любил эту смешную, красивую – такую чужую – девушку с гордой и открытой улыбкой, с чёрными, как у цыганок, глазами. Семён знал: если Мери выйдет за него, он всё сделает, чтобы она до конца жизни об этом не пожалела. И какое-то время даже искренне верил, что у них всё будет хорошо. И сам не знал, когда, отчего появились у него тяжёлые, не дающие покоя мысли. Мысли о том, что обрадовался он рано и скоро всё это кончится.