Эти треклятые птицы возвращались назад, прихватив с собою и молодь, — гротескные создания из предпсиходелических сумерек жизни, возвещавших собою скорый ее рассвет, существа, при малейшей возможности вьющие гнезда и откладывающие яйца. Они перелетали тяжелыми, словно свинец, эскадрильями, то и дело усаживаясь на горы мусора, чтобы отрыть яркие пакеты «Омо» и изорвать их в клочья. Казалось, они что-то задумали; движение их вызывало отвращение и ненависть, оно было исполнено лжи и пагубы. Он слышал их крики, исступленное призывание: «Омо! Омо!» У берегов мертвого моря в час сварного заката они учились искусству врага — чтению. ОМО! ОМО!!! Та новая тварь, что только что ползала по стволам вязов, была вместе с ними.

Анджелин пыталась успокоить Грету, Руби ел ее взглядом, Бертон листал рукопись «Человековыводителя», грустно вспоминая свой красно-черный, свой единственный галстук… Слова могут выражать некую толику истины — эта мысль была отправной точкой. Галстук свой он сделал ее, Истины, полноценным вестником — он повязал его черной дворняге, носившейся по Эшби-Роуд. Да, да — именно так все и было. Он все вспомнил.

— Послушай, Гретхен, а собака черная там случаем не пробегала?

— Не трогай ее, — прошипела Анджелин. — Пусть она сначала выплачется. Это как прилив — понимаешь?

— Произошло известное смещение, — еле слышно пробормотал Бертон.

— Ты же знаешь, это сделал он! — простонала Грета. — У нас в городе скрыть что-либо невозможно — это я вам точно говорю. Я бы, впрочем, городом эту вонючую дыру называть не стала — это аггрегация! Вы хоть знаете, что такое аггрегация? Вот и заткнитесь! Во всем, что произошло там, на дороге, повинен только он!

Анджелин согласно кивнула.

— Я знаю.

Сердце всегда так ранимо. Чайки всегда так злобны.

На старой кухне среди газовых баллонов, где одинокий медный кран выводил свою заунывную песнь, их было двое. Руби держал ее за тонкие птичьи запястья так, что стали видны все жилки на ее руках. Лицо молодо и поныне.

— Не надо, Руби, успокойся! Пойди к своим ребятам!

— Ты ведь знаешь, как я к тебе относился все это время. И что же? Я нахожу тебя в объятиях этого мерзавца Чартериса.

Она было вырвалась из его рук, но он тут же поймал ее вновь. Налитые кровью глаза быка.

— У меня своя жизнь, Руби, у тебя — своя, и не надо делать вид, что ты этого не понимаешь! Я знаю, что ты не желаешь мне зла, но это ничего не меняет!

— Слушай, говорят, Фила убил именно он!

Грязный подбородок. Сумасшедший.

— Руби, если ты пытаешься убедить меня в том…

— Я серьезно! Мне Фил никогда не нравился — ты и сама это знаешь, — но крутить любовь с парнем, который пять минут назад…

Зубовный скрежет смутил ее. Словно очнувшись от сна, она забормотала:

— В нем что-то есть, это точно — понимаешь? Не думай об этом — я как была с вами, так с вами и осталась. Мне не следовало доверяться ему…

Комната рядом орущие эскадрильи птиц свинцовым градом и тут же скрылись.

— Ты должна помнить меня. Я ведь тебя с таких лет знаю — тогда еще никаких Брейшеров и в помине не было. Ты тогда была сопливой девчонкой, я к твоим братьям приходил. И целовал тебя первым.

— Все это в прошлом, Руби, — в прошлом.

Упавшим голосом.

— Я думал, ты меня любишь. Ты тогда все на моем велике каталась.

— Все это в прошлом, Руби.

Она боялась собственных слез. Замурованное «Я». Откинувшись на забитую посудой сушилку, она следила за его лицом — фонарь, горящий нетерпением, проплывает мимо и потухает, повернувшись затылком. Темные волосы. Теперь она одна. Она и кран, выводящий свою заунывную песнь.

Ноттингем. Орущие толписты, подростки на улицах, шепот зрелых, старичье, калеки и вот наконец остановка — они не голодали, не погибали в пожарищах, в канавах не тонули, не разбивались на дорогах насмерть, аэрозоли не познав, не знали собственного блага, не умирали со смеху, не вскрывали голов своих консервными ключами, дабы выпустить оттуда духов и крыс. Все ждут «Эскалацию», изнемогая от серости небес. Ждут небесноватых.

Отыграв две вещи, мировые знаменитости насладились негодующими восторгами толпистов и выпустили вперед Бертона. Он объявил выход Святого Чартериса и заодно поинтересовался — не видел ли кто из присутствующих собаки с красным галстуком? «Эскалация» тем временем принялась исполнять свой новый гимн.

На многомерном склоне удержаться

Нам Чартерис поможет

Лофборский Чартерис

Испытанный боец

Он совершенно не представлял, что же он скажет им. Вселенский план может нами не осознаваться — осознание не имеет принципиального значения. Самому ему все казалось настолько очевидным, что говорить с людьми на эту тему было для него по меньшей мере странно. Проснуться и знать то, что ты уже знаешь. Все все знают, более того — знали всегда. Задумчивые славяне — Успенский и прочие — отправили его в это безумное путешествие с тем, чтобы он донес сию весть до косных европейцев. Плоть вести странника — само его странствие. Не мог же он в самом деле вечно торчать на том берегу. Не такой он идиот. В Меце ему открылось, что мир, по сути, является хитросплетением сил. Их разумы, разумы жителей центральных графств, должны стать вместилищем паутины мыслей — отчетливой, но неопределенной, ограниченной, но всепроникающей.

Если им потребуются иллюстрации, сказать о пространственно-временных паттернах путей сообщения, проходящих по их землям. Сеть дорог как грубое приближение. Паттерны сознания. Бессвязное сбитое дыхание их жизни вернется к норме. Пустые старые здания, построенные в девятнадцатом веке представителями новых классов, растрескивающийся рыжеватый камень. Дороги наступающие и отступающие, словно уровень воды в море. Их не срывали — они играли роль межевых знаков. Никаких тебе безмежных безмятежных вод — мы повсюду проводим границы. В расчет следует брать все — потребна переориентация всего — от церквей из нефрита до особняков из этого рыхлого рыжеватого камня — как там его, — иными словами, потребно изменение динамики ландшафта — результирующая должна быть интериальной, а не экстериальной. И так далее. Он был Отцом Нового Мышления. Четвертый Мир. Человеко-водитель не за горами. Всеобщее пробуждение.

Пернатые слова.

Грета закричала что было сил:

— Он убил нашу маманю! Бедная старая девочка — она все цветочки свои поливала! Этот кровавый кошмар на проспекте Великого Освобождения — его рук дело! Смерть Чартерису! Смерть!

— Смерть Чартерису! — присоединился к Грете Руби. Смертельно побледнев, Анджелин обратилась к залу:

— Он убил и моего супруга Фила — все вы знали его. Да. Она предала Чартериса. Если бы она промолчала, она

предала бы своих старых друзей. Старая одномерная мораль — или-или.