там ничего не было», — под общий смех отвечал Даль…* * *

Наутро комендант дал лошадей. Вещей у меня немного, лишь самое необходимое. Даль же половину брички занял большим потертым чемоданом. Поймав мой недоуменный взгляд, Даль проговорил с усмешкою: «Не довольство, а охота человека тешит». И прибавил, похлопав ладонью по чемодану: «Здесь утешение мое». — «Однако у вас громоздкое утешение; мое, изволите видеть, занимает куда меньше места», — засмеялся я, указывая на футляр с кларнетом. Мы тронулись в путь. Упряжка здесь весьма своеобразна: лошадей привязывают ремнями и веревками прямо к экипажу. Нам дали сразу шесть лошадей. Они понесли с такой скоростью, что мы должны были либо найти смерть на дорожных ухабах, либо прибыть к пункту назначения невиданно быстро…

* * *

Нынче увидели мы первые жертвы войны. Не вражеская пуля и не кривой турецкий ятаган были причиною гибели несчастных. Мы въехали в печальный край, где черная смерть, чума, собирает обильную жатву. По узкой, неосвещенной улице какого-то селения медленно двигался нам навстречу запряженный волами воз, доставлявший погибших к последнему их пристанищу. Впереди брел чокла (так именуют здесь тех, кто обрек себя за плату быть при больных чумою) и кричал, размахивая факелом: «Чума! Чума!» Другой чокла сидел на возу и преспокойно курил трубочку.

Даль просил остановить бричку, вылез и, подойдя к чокле, о чем-то его расспрашивал. Возвратившись, Даль объявил, что быстрой нашей езде пришел конец: впереди повсюду карантины. Я подивился его бесстрашию. Даль улыбнулся: «Чему быть, того не миновать. А волков бояться — в лес не ходить». У него странная манера объясняться пословицами, которых он знает множество…

* * *

Продвижение наше и впрямь замедлилось. Мы уже издали примечаем теперь селения: днем — по густым струям дыма, подымающимся в небо, ночью — по красноватым огонькам костров. Повсюду жгут навозные кучи в надежде едким дымом оградить себя от чумы. У дорожных кордонов сторожа останавливают бричку, берут некоторые из наших вещей и окуривают, держа в клещах над костром. Кое-где оборудованы камышовые балаганы: здесь находятся окурные чаны, наполненные дымом от тления различных снадобий. После того как смотритель одной из станций, крепкий унтер-офицер, накануне любезно ухаживавший за нами, к утру оказался повержен чумою, мы стали предпочитать ночлег под открытым небом. Сон наш некрепок, оттого, что ночи по-весеннему холодны, зато для приятельских бесед времени хоть отбавляй. На одном из биваков Даль открыл мне тайну старого чемодана. Оказывается, мой попутчик и, не побоюсь сказать, добрый товарищ вот уже десять лет собирает русские слова и выражения. Мы все привыкли более следить за смыслом речи и как бы перестаем замечать отдельные слова, из коих она составлена. Даль же стремится запечатлеть на бумаге всякое услышанное впервые слово. «Мал язык, а горами качает, — посмеивается он. — Слово дружины водит…»

* * *

До главной квартиры российской армии было рукой подать, когда сильный дождь настиг нас прямо в поле. В поисках убежища мы набрели на обширное подземелье, оказавшееся запасной житницей. Тут мы и укрылись. Я был раздражен неожиданным препятствием в конце пути, Даль, как всегда, спокоен. Он говорил: «Плохая стоянка лучше доброго похода». Вдруг мы услышали какие-то звуки, в которых не сразу распознали орудийные выстрелы. Канонада батарей, обложивших крепость Силистрию, гулко отдавалась в нашей подземной гостинице. Несколько времени мы молча слушали донесшийся до нас голос войны. Я спросил Даля, не кажется ли ему странным, что он, сын датчанина, и я, сын француза, едем сражаться, а быть может, и умереть за русскую землю. Далю, как видно, показался неприятен мой вопрос, он отвечал с жаром, которого я никак от него не ожидал: «Отец — не отечество, а отечество мое — Русь! Разве думаю я не на русском языке? Разве говорю не по-русски? Разве могу какой другой народ, кроме русского, назвать СВОИМ?..»

* * *

Главная квартира оказалась целым городом с улицами, кварталами и площадями, построенными из шатров и палаток. Помимо жилых, здесь имеются палатки — мастерские, сапожные, портновские, часовые, палатки — лавки, в которых хозяйничает бойкое торговое племя, палатки — ресторации и харчевни, где можно хотя и дорого, однако весьма неплохо пообедать. В госпитальном отделении нам указали полотняный перевязочный пункт: здесь мне и Далю предстояло жить и оперировать. Едва устроившись, мы отправились смотреть Силистрию. Через полчаса пешего хода осажденная крепость явилась перед нами как на ладони. Черепичные кровли, пустые улицы, пыльные тополи да два чудом уцелевшие минарета (остальные уже сбиты нашими орудиями). Русские батареи заложены на прибрежных крутостях, пальба ведется также с канонирских лодок, которые выказываются из-за укрытия, стреляют и снова прячутся. Мы взобрались на покинутый редут и глядели во все глаза. Два солдата едва успели предостеречь нас, что место сие небезопасно, как увидели мы дымок на обращенном к нам бастионе крепости и затем прямо на нас летящее ядро. Мы с трудом успели соскочить в ров. Даль потом сравнил зрелище летящего ядра с черною луною…

* * *

Поистине: поле боя — лучшая школа для хирурга. Мы уже привыкли к обильно льющейся крови, страшным ранам и неистовым крикам. Рубленые раны, нанесенные турецкими саблями с широким клинком, особенно ужасны. Пленные большею частью ранены в спину казацкими пиками, однако раны эти неглубоки, ибо пики нарочно делаются с тупыми концами: ими не убивают, а только выбивают из седла. Пулевые и осколочные раны также уносят в иной мир многих наших пациентов; тут не так опасны сами повреждения, сколько гнилокровие, которое на жаре быстро развивается.

Чума по-прежнему свирепствует. На днях комендант одной из крепости прислал с нарочным в главную квартиру письмо, в котором сообщал, что сам он при смерти, а весь гарнизон уже вымер; к письму приложен был ключ от крепости. Наши попытки спасти пораженных страшным недугом почти ни к чему не приводят…