Выступили в поход. Для перевозки раненых и госпитального имущества присланы сюда экипажи, очень тяжелые и без рессор. Езда в них по горным дорогам — одно мученье. К тому же в экипаж, запряженный четырьмя лошадьми, можно поместить всего двух раненых. Походный госпиталь состоит из сотни таких фур, а также из телег, перевозящих аптеку, палатки, кузницу, инструменты и принадлежности. Поезд движется с невообразимой медленностью: остановки следуют едва ли не через каждые пятьдесят шагов. Однако наше положение не сравнить с теми муками, которые выпали на долю простых солдат. В жаркие, душные дни они изнемогают под тяжестью амуниции, ибо, кроме ружья и сумки с патронами, должны тащить на себе ранец, мундир, толстую шинель, манерку с водой и провиант на десять дней. Многие не выдерживают и падают прямо в кусты на обочине. Немало солдат умирает в дороге. О раненых я уже не говорю…

Едва объявляют привал, Даль тотчас исчезает; через несколько минут его можно уже видеть где-нибудь в толпе солдат с неизменною тетрадкою в руках. Он утверждает, что нигде и никогда не пополнял свои богатства столь обильно, как в походе. «Соберешь вокруг себя солдат из разных мест, — говорит он, — да и начнешь расспрашивать, как такой-то предмет в той губернии зовется, как в другой, как в третьей; взглянешь в книжку, а там уже целая вереница областных речений». Меня всегда поражает легкость, с которой простые солдаты принимают Даля в свое общество. Когда я высказал ему это, он искренне удивился: «А что ж! Ведь я прихожу к ним с открытым сердцем. Они не чаят во мне ни барина, ни соглядатая…»

В битве под Кулевчею Даль решительно отличился. Долгие часы не покидал он поля боя, действуя под пулями и ядрами. Он оказал помощь сотням солдат, пока крайнее изнеможение не свалило его. Наутро он был найден крепко спящим прямо на сырой земле, между убитыми и ранеными…

Путешествуем впятером: кроме нас с Далем, еще два денщика, Степан и Алексей, да приблудный болгарский пес. Степан — нерасторопный пензенский мужик, из тех, что, по выражению Даля, зацепился за пень да и стоит день. Он не выговаривает половины букв и постоянно забывает мешать в котле кашу, отчего последняя всякий раз пригорает. Алексей, в противоположность своему сотоварищу, понятливый, умелый и сноровистый северянин, неизменно выручающий нас в сложных перипетиях похода. Его отличительной чертой является ненасытный голод. Даль объясняет это неурожаем в губернии, откуда родом наш денщик: хлеб там не родился два года подряд. По вечерам Даль любит беседовать с Алексеем. Вчера после такой беседы он не вполне вежливо прервал мою игру на кларнете: «Послушайте, Морни, известно ли вам, как в Алексеевых местах называют горизонт?» И, выдержав паузу: «Озо́р и о́видь!» Глаза у него сияли…

Невозможно позабыть первое отбитое у турок болгарское село. Жители, измученные пытками и унижениями, которые терпели от жестоких чужеземных властителей, встречали русских солдат поистине как братьев. «Русс добр! Добр русс!» — кричали нам на улицах болгары и знаками приглашали в свои жилища. Люди здесь замечательно красивы: правильные черты их выражают благородство и мужество. Болгарин, у которого мы остановились, долго сокрушался, что турки угнали из деревни весь скот, однако каким-то чудом раздобыл и подал на стол кусок жареного мяса. Это было очень кстати, ибо в походе мы успели истосковаться по такой пище. Затем я забавлялся кофеем, приправленным, по совету нашего Алексея, молоком буйволицы, а Даль со своими тетрадками атаковал болгарское семейство, пытаясь определить родство их языка и русского…

При взятии Сливно Даль снова отличился. Напросился в передовой казачий отряд и одним из первых ворвался в город. Противник бежал, застигнутый врасплох. В одном из домов, который чересчур поспешно был покинут хозяином-турком, Даль заметил на столе посудину со стынущим кофеем. Озорства ради он тут же выпил кофе, а медную посудину спрятал в карман на память. Незадолго перед тем Даль заставил говорить о себе, участвуя в отражении вражеской атаки.

Казалось, при долговязости и некоторой нескладности Даль должен быть смешон в седле, однако он держится на лошади превосходно. Даль объяснил мне, что к верховой езде приучен с детства, поскольку отец его был большой любитель лошадей. Он прибавил также, что своим коням отец дал имена в честь событий 1812 года — Смоленский, Бородинский, Можайский, Тарутинский.

По воспоминаниям Даля, отец его был вообще большой патриот: без конца твердил детям, что они русские, и в кампанию 1812 года сильно огорчался, что по младости своих сыновей не может ни одного из них послать в действующую армию…

Вчера встретил я в главной квартире своего старинного друга, поручика Н. Вечером он явился к нам в палатку, вооруженный флягой доброго вина. Языки развязались, мы вспоминали прошлое, болтали всякий вздор. Даль потешал Н., изображая меня, играющего на кларнете. Поначалу, признаюсь, я хотел надуться, но сходство было столь очевидно, что я не выдержал и расхохотался. Затем беседа коснулась тем военных.

— Солдаты русские воистину чудо-богатыри, — горячо заговорил Н. — Трудно представить, какою ценою даются нам победы. Шесть пар солдатских сапог из семи — гнилье. Шестнадцать штук рубах из семнадцати — гнилье. А наши скверные ружья! Патрон болтается в стволе, точности никакой, без конца осечки. Знаете ли вы, господа, что четверть всех ружей к употреблению негодна! А ваши госпитали…

Даль встал, пробормотал: «Виноват», направился к выходу. Мы смотрели на него с недоумением.

— Надо навестить раненых: бомбардир Рудаченко, боюсь, не дотянет до утра, — негромко объяснил Даль.

Но я понял, что он боится. Он боялся откровенной беседы, мой смелый Даль, который в сражениях торопился вперед…