он в сорок втором отказался воевать на Восточном фронте, пытали, отправили в концлагерь. Рана на лице – с тех пор, зато жив остался и с целыми пальцами, потому что комендант, видите ли, узнал его, палач-меломан… помиловали, спустили в карательную ваффен-гренадерскую, вместе с уркаганами и психами, что бесчинствовали в Польше… в сорок четвертом они же его и расстреляли во Львове. Но выжил, выполз специально в нашу сторону, к нам в плен, – вот с тех пор восстанавливает наше хозяйство.

– Не позавидуешь. Вроде бы и враг, а получается, не виноват, – серьезно отозвалась Оля, и Гедда с Магдой согласно вздохнули. – А где он вообще, может, отнести что теплое или поесть… они ж, наверное, голодные.

Женщина пристально посмотрела на нее:

– Во‐первых, тебе-то как раз и незачем.

Оля лишь покачала головой.

– Во‐вторых, увы, не спросила. Попробую завтра навести справки, тут как раз одни знакомые – из высоко сидящих, ничего не боящихся, – ищут учителя по фортепиано для дочурки. А такого, пожалуй, взять не побоятся, изуродованный.

– Маргарита Вильгельмовна, а ведь это все-таки фашист, – негромко заметил Николай. – Все беды наши от них, да и вы вот дома лишились, мужа… чего жалеть-то? Каждому свое.

– «Каждому свое» – это на воротах Бухенвальда! – резко ответила Маргарита. – А ты, дорогой советский мальчик Коля, запомни: закончили воевать – закончили убивать, закончили ненавидеть. Долг каждого порядочного человека – и советского тоже – зло на себе останавливать.

– Ах, ну да, – саркастически протянул пацан, – как же. Католик. Подставь другую щеку, не убий… Они бы не остановились! Вот мы сейчас бы все на небесах сидели, ножками болтая, а оставшиеся тут пухли бы с голоду и шамкали на немецком.

– Городишь – сам не знаешь что, – вздохнула она. – Много ты понимаешь… Щеку-то подставлять как раз надо, только свою, Коля. Свою! И прощать только своих врагов. А вот ближних своих, друзей своих в обиду нельзя давать.

– Это где ж такое сказано?

– А там же, где и про другую щеку, и про «не убий», – мягко ответила Маргарита Вильгельмовна, – прямо так и сказано, что нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя. Понятно? Потому-то, пусть и не только, не остановились мы на границе и дошли до Берлина…

«Вечно они о чем-то своем, «мы, мы»… сама по-русски с акцентом говорит, а туда же», – подумал про себя Колька, но решил не спорить, а позвал:

– Оля, пойдем, провожу тебя до дома. Поздно уж.

– Да, конечно, – рассеянно отозвалась девушка.

Мягко кружил пушистый снег, фонари, хотя и тускло, но светили, под ногами похрустывало уютно, и совершенно не хотелось говорить. Однако Колька желал выяснить один вопрос – и приступил сразу же:

– Оль, а чего это вот сейчас было? С Маргаритой?

– Что было с Маргаритой?

– Ты спросила про то, где фриц содержится, а она сказала, что «тебе-то как раз и незачем». Почему именно тебе и незачем?

Ольга помолчала, подцепляя носком ботинка снег, потом со вздохом произнесла:

– Да вот, вопрос о приеме в комсомол встал. Михайловна составляла списки для утверждения…

– И что же? – подбодрил Николай.

– Списки уже сформировали, а со мной заминка. Видишь ли, кое-кто воду мутит в том смысле, чтобы не принимать меня в первую очередь.

– Что за на… то есть история? Ты же активистка, спортсменка, староста, отличная успеваемость, примерное поведение…

– …и на поруках – ты, – в тон продолжила Оля. – Ну то есть как бы путаюсь с неблагонадежным элементом. И надо признать, что мои поруки не особо-то тебя исправили. Плюс еще сплетничают за спиной… Маргарита имела в виду, что мне только общения не хватает с военнопленными, чтобы окончательно из списка вылететь.

Николай скрипнул зубами:

– Понятно.

– Ничего тебе не понятно, – улыбаясь, возразила она. – Иной раз смотрю на тебя и не понимаю: вот вроде взрослый человек, трудился, семью кормил, столько испытал, а все как дите малое. Подозреваешь всех во всем…

– Скажи еще, и тебя.

– И меня, конечно, – пожала плечами девушка. – В чем – не понимаю.

– Ты дурочку-то из себя не строй, – зло сплюнул Колька. – «Не понимаю!» Уже вся округа шепчется за спиной: во, опять парочка, баран да ярочка.

– Это ты про Германа… ой, ну хорошо, Иосифовича. Опять? – колко уточнила Ольга.

Николай промолчал.

Оля вдруг резко повернулась, и он в первый момент подумал, что сейчас получит пощечину, но она неожиданно взяла его двумя руками за лицо и поцеловала. И это было как удар мягкой дубинкой по башке, как сладкий обморок, и губы у нее были такие сладкие и холодные.

– Глупый ты, глупый, – прошептала она, – мечешься, придумываешь что-то, в себя не веришь, в меня не веришь. Что-то не получается – так сразу все виноваты. Ну не умеешь ты стрелять – и что, ты хуже кого-то? Каждый пусть своим занимается. Ты сильный, умный, надежный, ты любишь, чтобы все по правде было… и я тебя очень люблю, Коля.

Николай смотрел в ее огромные, бездонные глаза и думал о том, что никогда в жизни не сможет обидеть эту девушку, обмануть ее ожидания, и огромная нежность разгоралась в нем, как огонь в печке. И очень грустно было думать, что сейчас уже они дойдут до Олиного дома и придется расставаться. Оля взяла его под руку – удивительно, это уже не казалось дурацким и стыдным, Николай в тот момент охотно мог поклясться, что согласен с ней всю жизнь под ручку ходить.

– Оля. Я, как это… душу свою за тебя положу. Я постараюсь никогда тебя не огорчать, не обижать. Я это… не могу без тебя.

– Так мы же увидимся завтра. Уже скоро, – девушка провела своими длинными пальчиками по его щеке, словно смывая все злые, недостойные мысли, образы, подозрения:

– До свидания. Спокойной ночи!

Коля постоял, провожая взглядом хрупкую фигурку, подождал, пока зажжется свет в его любимом окне, и, насвистывая, пошагал домой.

Однако этот длинный вечер заканчиваться не собирался.

* * *

Проходя мимо уже знакомой трансформаторной