Больше про музыканта никто не слышал. Маргарита Вильгельмовна наводила справки, но тоже ничего не узнала. В районе ходили слухи, что был скандал с пропавшим военнопленным, одним из тех, что привозили на завалы. Потом разобрались: подгулявший фриц провалился в колодец и шею сломал. Поговаривали, впрочем, что тут не без уголовщины, что военнопленные убили своего же – он контролировал раздачу харчей и то ли пайки несправедливо распределял, то ли вообще крысятничал по вещмешкам. Утверждали, что при нем обнаружили мешочек с золотишком, коронками и кольцами, более подробностей никто не сообщал, потому что, во‐первых, не знал, во‐вторых, интересовались мало. Кто их считает, в самом деле.

– Все, Андрюха, хорош… вот домишко, – задыхаясь, прохрипел Яшка. – Не побегу я больше, не сдюжу.

Пельмень окинул опытным взглядом предложенный другом вариант: что ж, должно быть, пойдет. Последний дом на улице, до него прочищена основная дорога, хотя ясно видно, что до калитки никто не ходил уже довольно давно – снег нетронут. Сама калитка заперта на вертушку, веранда заколочена кое-как, небрежно, между досками можно пролезть, даже не снимая их. Времени, надо думать, уже около часу, вряд ли кто-то прямо сегодня сюда завалится, уже хотелось погреться и завалиться спать…

– И пошамать бы, – подхватил мысль друг. – Может, там какие-нибудь соленья завалялись, аль картоха, грибы сушеные.

– Что турусы разводить, айда.

Оглянувшись – ни души, свет горит лишь где-то очень далеко, – ребята проникли на двор. Он показался просто бескрайним, должно быть потому, что, помимо домика, не было строений на этом большом участке. Потом, отодрав одну полусгнившую доску, проникли на веранду. Далее, отжав вертушку на окне, влезли внутрь.

На этой даче было попроще, чем на прочих, но зато имела место огромная чугунная печь, в буфете обнаружилось-таки засахарившееся варенье, из-под потолка свисали засушенные яблоки, сливы и что-то еще.

– Хлебца бы, – размечтался Анчутка, – такой харч грешно есть без хлебушка.

– Ничего, рубай, что есть, – отрезал Пельмень. – Живому все хорошо.

Яшка, вспомнив события сегодняшнего вечера, пригорюнился:

– Да уж… жаль человека.

Андрюха отмолчался.

Картина как живая стояла перед их глазами.

Они как раз собирались располагаться на ночлег, Пельмень уже сбегал до ветру, а Яшке приспичило по-серьезному. Оправившись, попрыгал по сугробам в сторону будки – и вдруг замер, услышав шаги и голоса.



По дороге быстро шли двое – один повыше, другой пониже. Высокий, делая широкие шаги, что-то говорил, не оглядываясь, второй, вынужденный чуть ли не бежать за ним, поспешно отвечал. Слов было не разобрать, сначала Анчутке показалось, что это потому, что из-за холода в ушах звенит, но потом сообразил, что незнакомцы толкуют по-немецки.

То есть по улице ночью шли двое и болтали на фашистском – сплошные кляйне-майне, шмерцы-херцы и прочая нечисть, после которой уши промыть охота.

«Шпионы, – смекнул Яшка, – как пить дать, шпионы». Ну все, теперь главное дело, чтобы не засекли ни его, ни Пельменя, а то пиши пропало.

Наконец невысокий обошел высокого, заставив того остановиться. В свете подслеповатого фонаря, отразившемся от снега, Яшка с немалым изумлением сумел разглядеть изуродованное шрамом знакомое лицо и оттопыренные уши. Вот высокий попытался отстранить с пути низкого – и бросились в глаза, как тогда, в развалинах, длинные пальцы.

Разговор между этими двумя шел явно не дружеский. Высокий «унтер», выпрямившись, заложив за спину руки, выставив подбородок, слушал низкого, которому явно не стоялось на месте. Он дергался, ходил туда-сюда, кружил, как акула, примеряющаяся к добыче, то и дело хватаясь за голову. Двигался он, точно скользя, и было заметно, что смотрит он вниз, как будто не желая видеть собеседника. «Унтер», неподвижный, словно статуя, все кидал и кидал краткие, хлесткие фразы, а невысокий отвечал уже односложно, продолжая свое кружение.

Яшка понял: оглядывается. Ему с перепугу показалось даже, что его засекли, он как сурок нырнул в сугроб, но потом все-таки опасливо высунулся.

Нет, не засекли. Продолжали разговор, но продлилось это недолго. Когда «унтер», потеряв терпение и даже вроде бы выругавшись, резко повернулся, желая оказаться лицом к лицу с неуловимым собеседником, тот неожиданно разогнулся, как пружина, вперед, точно пошел на таран. Только подлетели ноги в ботинках и обмотках, немец упал прямо, как доска, войдя головой и плечами в снег, после чего смачно хрустнуло…

Яшка, зажав рот, смотрел, как невысокий пинает лежащего в голову, потом, явно остыв, присел: видимо, обыскивал тело. Хрупнула под ногой замерзшая ветка – чуть слышно, но убийца вмиг поднялся и безошибочно глянул в Анчуткину сторону. Пацан замер. Ему вдруг показалось, что он разглядел лицо этого страшного человека – искаженное, иссиня-белое, с темными глазницами и разверстой черной пастью; захотелось, заорав, броситься наутек, уводя от будки, в которой таился Пельмень, а там как будет…

Конечно, он не думал, что с его дыхалкой недалеко убежит по сугробам, но в этот момент, на его счастье, где-то рядом, должно быть, на соседней улице, грянул смех и заиграла гармошка. Какая-то развеселая гулянка.

Убийца, сдвинув люк колодца, спихнул туда тело – и быстро скрылся из виду.

– Вот судьба у человека: свой же грохнул, – зачем-то сказал Пельмень. – Кто такой, откуда? Одно слово – людоед. И такой по району ходит.

– Да помолчи ты, – боязливо косясь в сторону окна, вякнул Яшка, – и так поджилки трясутся.

– Что боишься-то? – с подколкой, чтобы пришел в себя этот трус, спросил Андрюха. – За мослы свои опасаешься? На тебе и сожрать-то нечего.

– Пошел ты, – огрызнулся Анчутка.

И тут они замерли. Холодный пот потек по спинам, в глотках пересохло – за дверью отчетливо послышались шаги. Кто-то шел от калитки к двери, и в полной, мертвенной тишине пацаны услыхали лязг передергиваемого затвора.

– Тикай! – неожиданно тонко взвизгнул Пельмень, вскакивая на ноги, схватил думку со стула и, прикрывшись ею, с разбегу ударил головой прямо в стекло. Анчутка, по плечи уйдя в папаху, не глядя рванул за другом туда же, в раму, – и услышал лишь, как затрещала ткань тельника под клыками осколков.

И снова, в который уже раз они бежали,