Приехавшие раньше других Шамбл, О'Пара и Свинти могли получить, как, например, французы, отдельные номера, но они предпочитали жить вместе, чтобы легче было друг за другом присматривать. У киношников выбор был небогат. К их приезду свободными оставались только два номера. Один из них занял директор-координатор по первичным контактам и связям, другой достался всем остальным.

— Бой! — кричал Коркер, стоя босыми ногами на сухой половице лестничной площадки.

— Бой! — кричал О'Пара.

— Бой! — кричали французы. — Это неслыханно! Здесь обслуживают только англичан и американцев!

— Их подкупили. Я видел, как Шамбл вчера давал деньги одному из слуг.

— Мы должны заявить протест.

— Я уже заявил.

— Мы снова должны заявить протест. Мы должны устроить демонстрацию.

— Бой! Бой! Бой! — кричали все, но никто не шел.

В пристройке сэр Джоселин Хитчкок надел поверх пижамы плащ и, как кот, юркнул в кусты.

Наконец появился Палеолог с утренним донесением. На лестничной площадке он повстречал Коркера.

— В этой стране вам нужен собственный бой, — сказал он.

— Да, — сказал Коркер, — похоже, ты прав.

— Я вам найду боя. Очень хорошего, из адвентистской миссии, все умеет, читает, пишет, говорит по-английски, поет псалмы.

— Умереть можно!

— Что?

— Не важно. Не имеет значения. Пришли его ко мне.

Таким образом Палеолог обеспечил слугами всех прибывших. Коридоры заполнили круглолицые, миссионерской выучки эсмаильцы. У них было много обязанностей. Утром и вечером они должны были давать секретной полиции отчет о поведении своих хозяев. Они должны были красть копии хозяйских телеграмм для Венлока Джейкса. Обычно слуга получал доллар в неделю. Журналисты платили пять, но разницу Палеолог забирал себе. Слуги тоже не теряли времени даром и то и дело требовали денег вперед — на новую одежду, похороны, свадьбы, штрафы и несуществующие муниципальные налоги. Палеолог узнавал о том, сколько им удавалось добыть, и изымал свою долю.

В спальне было темно, сыро, из щелей дуло. Снаружи стучал, шумел, топотал, цокал и булькал дождь. Одежда Коркера валялась по всей комнате. Коркер сидел на кровати, размешивая в чае сгущенное молоко.

— Пора подниматься, старина, — сказал он.

— Да.

— Кажется, мы все вчера набрались.

— Да.

— Гнусно тебе?

— Да.

— Встанешь — пройдет. Тебе мои вещи мешают?

— Да.

Коркер раскурил трубку, и комнату наполнило отвратительное зловоние.

— Так себе табачок, — сказал он. — Местный. Купил у какого-то негра. Хочешь попробовать?

— Нет, спасибо, — сказал Уильям и нетвердо поднялся. Пока они одевались, Коркер говорил с несвойственным ему пессимизмом:

— Я так работать не привык. Не люблю топтаться на месте. Надо наметить план действий, завести контакты, источники, взбодрить население — а то мне неуютно.

— Это вы моей зубной щеткой пользуетесь?

— Надеюсь, нет. У нее белая ручка?

— Да.

— Тогда это она. Ошибка вышла, моя зеленая… Так вот, я говорил, что нам нужно завести здесь друзей. Странная вещь, но я не чувствую, что мне тут рады. — Он изучающе смотрел на себя в единственное зеркало. — У тебя перхоти много?

— Не особенно.

— А у меня много. Говорят, это от повышенной кислотности. Мерзкая штука. Воротник все время как в пуху, а надо выглядеть тип-топ. Хорошая внешность — это все.

— Вы не возражаете, если я заберу свою расческу?

— Пожалуйста, старина, мне она больше не нужна… Между нами говоря, чего Шамблу всегда не хватало, так это приличной внешности. С другой стороны, люди всякому журналисту рады, даже Шамблу. А с этим городом что-то неладно. С нашей работой можно быть уверенным только в одном — в народной любви. Трудностей у нас хватает, само собой, зато все нас любят и уважают. Звони людям в любое время, вламывайся к ним в дом, задавай самые идиотские вопросы, когда им вовсе не до тебя, — им это нравится. Раз ты из газеты, тебе все улыбаются, все рады. А тут я этого не чувствую. Тут все наоборот. Я спрашиваю себя: «Коркер, тебя тут знают? любят? уважают?» И сам себе отвечаю: «Нет».

Раздался стук в дверь, почти не различимый в общем шуме, и вошел Свинти.

— Привет, ребята. Телеграмма Коркеру. Пришла вчера вечером. Извини, что открыта. Ее отдали мне, а я не заметил, кому она.

— Да ну? — сказал Коркер.

— A-а, в ней все равно ничего нет. Шамбл молчит.

Коркер прочитал:

ПРОЕКТ ИЗБЕЖАТЬ КОНФЛИКТА МЕЖДУНАРОДНОЙ ЖАНДАРМЕРИЕЙ ПРОВЕРЬТЕ РЕАКЦИЮ БРЕД.

— Я вижу, они там без новостей совсем дошли. Что такое жандармерия?

— Полиция, попросту говоря, — сказал Свинти.

— Да, пока что идут беспросветные будни. Но все равно, надо что-то делать. Пошли со мной… Может, растрясем кого? — добавил он без особой надежды в голосе.

Миссис Пэр Рассел Джексон сидела в баре.

— Доброе утро, мадам, — сказал Коркер. — Как вы себя сегодня чувствуете?

— Я болю, — просто и с достоинством ответила миссис Джексон. — Вся болю в заду.

— Прессу интересует ваше мнение по некоторым вопросам, миссис Джексон.

— Ничего не знаю. Крышу будут починять скоро. Пресса вы или кто, им все равно.

— Видишь, старина, я же говорю: нам тут не рады. — И, вновь повернувшись к миссис Джексон, он почтительно сказал: — Вы меня не так поняли, миссис Джексон. Мы решились побеспокоить вас в связи с событиями общественной важности. Что думают женщины Эсмаилии о предложении ввести сюда силы международной полиции?

Миссис Джексон вопрос очень не понравился.

— Зачем называешь меня женщиной у меня в доме? И полиции тут никогда не было, только раз, я сама привела, когда один клиент стал ку-ку и повесился.

И она негодующе удалилась в холл, чтобы успокоиться в качалке.

— Пламенная патриотка, — сказал Коркер, — старейшина джексонбургских матрон возмущена предлагаемым проектом, нарушающим святость и неприкосновенность эсмаильского очага… но я к такому обращению не привык.

Они подошли к входной двери и кликнули такси. Во дворе их скопилось с полдюжины. Водители, уютно завернувшись в мокрые одеяла, дремали на передних сиденьях. Гостиничный охранник ткнул одного из них дулом ружья. Мокрый тюк вздрогнул, из него появилось черное лицо, затем ослепительная улыбка. Машина завиляла по грязи.