— Говядина — дрянь, — сказал Коркер бою. — Позови хозяйку!

Неподалеку от них Джейкс развлекал трех негров. Все с подозрением наблюдали за их столиком и напряженно подслушивали, но Джейкс в основном говорил о себе. Через некоторое время бой принес курицу.

— Где хозяйка? — спросил Коркер.

— Не будет.

— Что это еще за «не будет»?

— Хозяйка сказала: подумаешь, журналист, обойдется, — расшифровал свои слова бой.

— Что я тебе говорил? Никакого уважения к прессе. Дикари.

Они вышли из столовой. Посреди бара стоял, опираясь на посох, древний воин, разносчик телеграмм. Уильям прочитал в своей:

ГОТОВЫЕ ПОЛНЕЙШУЮ ОСВЕЩЕННОСТЬ ВАЖНЕЙШИХ СОБЫТИЙ.

— Отвечать нет смысла, — сказал Коркер. — Раньше завтрашнего утра все равно не передадут. И вообще, — мрачно подытожил он, — отвечать нечего. Посмотри, что в моей:

СООБЩАЙТЕ ПОЛНЕЕ ЧАЩЕ СКОРЕЕ ТОЧКА ВСЕ ЛУЧШЕ НАС ТОЧКА МАЛО КОЛОРИТА ТЕПЛОТЫ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ САМОБЫТНОСТИ ЮМОРА СЮЖЕТОВ РОМАНТИКИ ЖИЗНЕЛЮБИЯ.

— И нечего возразить, — сказал Коркер, — чтоб им пусто было.

В этот вечер он занял место Шамбла за карточным столом. Уильям спал.

Специальный поезд прибывал в семь. Уильям пошел его встречать. Все остальные тоже.

На вокзале присутствовал министр иностранных дел Эсмаилии со своей свитой. («Ждет какого-то туза», — сказал Коркер.) На нем был котелок и необъятный армейский плащ. Начальник вокзала вынес ему позолоченный стул, на котором тот сидел, как дагерротип, совершенно неподвижно — негатив викторианского благообразия: черное лицо, белые бакенбарды, черные руки. Когда кинооператоры начали снимать, свита, давя друг друга, кинулась вперед, чтобы попасть в кадр, закрыв своего шефа. Операторам было все равно. Они снимали на всякий случай, без особой надежды, что министр может кого-то заинтересовать.

Наконец из-за поворота, свистя, показался маленький паровоз. Над его трубой плясали искры. Он остановился, и из вагонов второго и третьего класса сразу же посыпались пассажиры — черные полностью и частично, — которых родственники встречали слезами и поцелуями. Тут же появилась полиция, которая расталкивала левантийцев, а своих колотила стеками. Пассажиры первого класса выбирались из вагонов медленнее. На их лицах уже появилось выражение тревожного негодования, свойственное всем белым обитателям Джексонбурга. Все они поголовно были журналистами и фотографами.

«Туз» не приехал. Министр иностранных дел подождал, пока из вагона первого класса не вылезла последняя измочаленная и настороженная фигура, затем обменялся любезностями с начальником вокзала и убыл. Полицейские расчищали ему дорогу, но до машины он все же добрался с трудом.

Носильщики принялись разгружать багаж и носить его на таможню. На голове первого из них Уильям увидел сверток с полыми тубами, а вскоре и другие свои сокровища: сборное каноэ, омелу и москитонепроницаемые сундуки. Рядом с ним Коркер испустил крик восторга. Потерявшийся вагон нашелся. После таинственной заминки его прицепили к специальному поезду и, более того, доставили по назначению. А в каком-нибудь тупике на одной из бесчисленных станций, предшествовавших Джексонбургу, лежал багаж вновь прибывших. Их отчаяние не имело границ, но Коркер был счастлив и перед ужином водворил своего слона в номер, отдав ему лучшее место. Еще он, разошедшись, водворил туда двух фотографов, которых полюбил с первого взгляда.

— Тесновато, — сказали они.

— Да что вы! — сказал Коркер. — Располагайтесь как дома. Правда, Таппок?

Один из них взял себе только что прибывшую походную кровать Уильяма. Другой выразил готовность «примоститься на полу». Все остальные тоже были полны решимости примоститься в «Либерти» где угодно. Миссис Джексон рекомендовала им другие гостиницы, которые содержали ее друзья, но они дружно сказали: «Нет! Нам главное — примоститься поближе к ребятам».

«Ребята» заполонили всю гостиницу. Теперь их было около пятидесяти. Они сидели, стояли и вертелись на каждой пяди столовой и бара. Одни шептались, предполагая, что их не слышно, другие обменивались шутками и тостами. Угощение оплачивали те, кто их послал, но ритуал соблюдался неукоснительно:

— Моя очередь, старина.

— Нет-нет, моя…

— Выпей со мной!

— А следующую со мной.

Исключение составлял один только Шамбл, который, как всегда, пил от души и со всеми, но никого не угощал.

— Чего вам всем здесь надо? — раздраженно спрашивал новичков Коркер. — Что они там дома, с ума посходили? И что вообще это такое?

— Идеология. Кстати, нас только половина. На побережье сидят еще двадцать, не вместились в поезд. Ну и вид у них был, когда мы отъезжали! А побережье у них гнусное.

— Здесь тоже гнусно.

— Кажется, я тебя понимаю…

В ту ночь в комнате Уильяма плохо спали все. Прикорнувший фотограф обнаружил, что пол влажный, жесткий (это свойство усиливалось с каждым часом) и что из-под него дует. Он ворочался с боку на бок, ложился то на спину, то на живот. Переворачиваясь, он всякий раз издавал предсмертный стон. Время от времени он включал свет и искал, чем бы еще укрыться. К рассвету, когда рядом с его головой застучали капли дождя, он наконец задремал — в пальто, твидовой кепке и завернутый во все имевшиеся в наличии ткани, включая скатерть, занавески и две восточные шали Коркера. Другому фотографу было немногим лучше. Походная кровать оказалась менее устойчивой, чем думал Уильям, когда покупал ее. Возможно, кровать неправильно собрали. Возможно, какие-то важные составные части ее так и не прибыли. Как бы то ни было, она непрерывно падала, вызывая у Уильяма тяжелые подозрения относительно каноэ. Рано утром он позвонил Баннистеру и по его совету переехал в пансион фрау Дресслер.

— Напрасно ты это делаешь, старик, — сказал ему Коркер, — но раз уж все так оборачивается, может, ты захватишь мои сувениры? Честно говоря, мне очень не нравится, как на них поглядывает Шамбл.

Пансион фрау Дресслер стоял в переулке и на первый взгляд казался скорее фермой, чем гостиницей. Поросенок фрау Дресслер, привязанный за одну ногу к косяку входной двери, бродил по двору и враждовал из-за кухонных отбросов с курами. Это было животное огромных размеров. Постояльцы фрау Дресслер, проходя в столовую, оценивающе тыкали его пальцами в бок и прикидывали, когда он дорастет до ножа мясника. У козы прогулочный радиус был меньше. Те, кто шел к дому строго по дорожке, были в безопасности, но коза отказывалась признать выпавшие на ее долю ограничения и то и дело совершала молниеносные набеги на постояльцев, завершавшиеся рывком веревки, который означал бы смерть для любого другого представителя животного мира. В один прекрасный день веревка должна была лопнуть. Коза знала это, и жильцы фрау Дресслер тоже.