Испанская бюрократия, вечно распределявшая всех и вся по различным категориям, исходя из крови и места рождения, выделяла три класса африканцев. Негры, привезённые непосредственно из Африки, именовались bozales; «окультуренные» чернокожие, проживавшие до прибытия в Новую Испанию в других испанских владениях, например на Карибских островах, считались ladines; а название negros criollos закрепилось за чернокожими, родившимися здесь.

При этом положение всех категорий африканцев было таково, что ими пренебрегала даже церковь. В то время как священники и монахи рьяно боролись за душу каждого индейца, усилий по обращению в веру Христову чернокожих почти не предпринималось, а уж о том, чтобы рукоположить негра или мулата, не могло быть и речи.

Отец Антонио полагал, что африканцам намеренно не говорили об учении Христа, ибо оно гласило, что в глазах Господа все мы равны.

Ещё в большей степени, чем индейцы, африканцы продолжали совершать собственные, зачастую весьма причудливые, религиозные обряды: часть верований они привезли с собой с Чёрного континента, другим обучились здесь. В число этих обрядов входили колдовство, почитание странных фетишей, демонопоклонничество. У африканцев были свои знахари, колдуны, и они соблюдали языческие ритуалы, схожие с обрядами индейцев.

Я приметил чернокожую женщину, которая, сидя на расстеленном у стены одеяле, продавала приворотные зелья, помешивая отвар указательным пальцем повешенного. Это заставило меня вспомнить Цветок Змеи и поспешить прочь от ведьмы и её варева.

Говорят, что bozales, родившиеся в Африке и привезённые сюда на португальских работорговых судах, гораздо более покорны, чем ladines с Карибских островов или negros criollos, родившиеся уже здесь. Лишённые друзей, дома, семьи, отловленные охотниками за рабами, как дикие звери, долго голодавшие и подвергавшиеся жестокому обращению в трюмах судов, а потом уже здесь, в Новом Свете, постоянно избиваемые жестокими рабовладельцами для приведения к полной покорности, bozales теряли человеческий облик и превращались в рабочую скотину.

Никаких больших компаний африканцев на улицах я не встретил, и мне приходилось лавировать между группами по два-три человека. По указу вице-короля чернокожим вообще было запрещено собираться в количестве больше трёх человек. Ослушавшимся на первый раз полагалось в наказание двести ударов плетью, причём во время экзекуции левую руку раба прибивали гвоздями к столбу. Во второй раз виновных оскопляли.

Даже на похоронах раба можно было присутствовать и оплакивать покойного только четырём мужчинам и четырём женщинам.

Почти все слуги, которых я заметил, были negros criollos, и, прислушиваясь к их разговорам, я уловил все оттенки отношения к белым господам: от насмешливого презрения до тлеющей ненависти. Но о бунте разговоров не шло.

Дон Хулио договорился о том, чтобы я поработал день в obrajes, работном доме. Эти маленькие мастерские, обычно не больше конюшни на гасиенде, производили недорогие товары — сыр, одежду из грубой шерсти и тому подобные изделия, не составлявшие конкуренцию более качественным, но и более дорогим товарам из Испании.

Владельцы obrajes заключали с властями контракты. Арестованного за мелкое нарушение продавали владельцу мастерской на определённый срок. Приговоры суда были суровыми. Лишение свободы на три или четыре года за незначительную кражу или за неуплату долга было обычным делом.

В глазах общества эта система обладала большим достоинством. Чиновник, который продавал заключённого, сам покупал свою должность у короны. Так что подобная сделка позволяла ему окупить свои вложения, а заключённый сам зарабатывал на своё содержание. В результате владельцы мастерских производили дешёвые товары, получая огромные барыши. Большинство узников obrajes приковывали цепями к рабочему месту, освобождая их только на время еды и для отправления естественных надобностей.

Кроме осуждённых там трудились также и рабы: этих цепями не приковывали, и использовались они большей частью на погрузке, разгрузке, упаковке и прочих подсобных работах. Проторчав в мастерской некоторое время, я понял, что ловить мятежников здесь бесполезно. Во-первых, хозяева выжимали из работников всё, что могли, и те трудились без продыха, не имея времени на лишние разговоры, а во-вторых, люди содержались тут в изоляции и мало что знали о происходящем на воле. Я ушёл, вернувшись на улицы Мехико, и через некоторое время увидел Рамона де Альву, который прогуливался вдоль аркады на главной площади. С ним был молодой человек примерно моих лет, и поначалу я подумал, что это сын де Альвы, но вскоре понял, что как раз физического сходства между ними нет: эти двое, скорее, держались одинаково. Оба шли поступью хищников, обдумывающих очередное коварное убийство и рассматривающих весь мир как добычу. Я последовал за ними, вспомнив наш последний разговор с Матео. Я просто терялся в догадках: как, интересно, мой друг спросит у Рамона, почему он хочет меня убить, и что тот ответит.

Облик молодого человека пробудил во мне какое-то смутное воспоминание, но оно ускользало от меня, словно рыбка, пока я не увидел герб на дверце кареты. И тут всё встало на свои места. Конечно же, это тот самый Луис, который, когда я его видел в прошлый раз, числился нареченным Елены. Лицо его, правда, несколько портили то ли оспины, то ли следы какого-то ожога, но его всё равно можно было назвать привлекательным молодым человеком.

Под влиянием порыва я последовал за каретой, благо в плотном потоке она двигалась медленно и за ней можно было поспеть быстрым шагом. Мне захотелось узнать, где живёт этот молодой человек, связанный не только с Рамоном, но и состоящий в родстве с той зловещей старухой.

Каменную стену рядом с воротами великолепного особняка, у которого остановилась карета, украшал тот же герб. Дом стоял неподалёку от Аламеды, на богатой улице, где находилась часть самых роскошных дворцов города. Очевидно, Луис принадлежал к одному из наиболее благородных семейств Новой Испании.

Я хорошенько запомнил этот дом, вознамерившись позднее исследовать его подробнее, и повернулся, собираясь уйти, когда карета въехала на площадку перед входом и привратник поспешил к ней, чтобы помочь седокам выйти. Но в этот момент к дому подкатил ещё один экипаж, и я задержался, сделав вид, будто рассматриваю что-то на земле, в надежде ещё разок увидеть престарелую матрону.

Но вместо того чтобы въехать во двор, карета остановилась рядом с главными воротами, и из неё без посторонней помощи вышла юная девушка. Я заковылял к ней, решив испытать на сеньорите свои способности по части попрошайничества, и тут она повернулась и посмотрела на меня.

Матерь Божия! Я в изумлении уставился на лицо призрака. Передо мной была Елена.

За те годы, что прошли со времени первой нашей встречи, она не сделалась пищей для могильных червей, но превратилась в юную женщину. И в какую женщину! ¡Bella![3] Красавицу, достойную кисти великого Микеланджело, чью руку, когда он писал ангелов, направлял сам Господь.

Разинув рот, я, шатаясь, на дрожащих ногах направился к ней.