– Ей нужно было дать твердые правила. Ее жизнь следовало организовать. Она всю жизнь росла без надзора. Никому никогда не было никакого дела до того, где она находится или с кем общается. Вы думаете, забота о ребенке в этом и состоит? В том, чтобы позволять ему делать все, что ему заблагорассудится? – Он задирает голову, и я вспоминаю, как Саммер делала то же самое, хотя она и была на два дюйма ниже меня самой. И разве мы с Миа вели себя с Саммер не так, как говорил сейчас он? Мы позволяли ей делать все, что ей заблагорассудится – и с нами самими, и со всеми остальными. – Вы можете думать что хотите. Но эта девочка была нам дорога. Мы заботились о ней и собирались заботиться и впредь. И мы попытались это сделать.

Новый кот Боллов крадучись выходит на солнцепек и начинает кататься по земле. Он наблюдает за мной. И его хвост ходит ходуном.

– В тот день, когда она погибла, я был в Берлингтоне. Занимался оформлением бумаг по ее удочерению. – Он произносит это так тихо, что мне едва удается его расслышать. – Мы собирались сказать ей об этом вечером.

Неудивительно, что полиция ни в чем не подозревала мистера Болла. Я чувствую себя идиоткой. Полной дурой. И вижу, что Миа чувствует себя так же. Ее кожа приобрела оттенок старого сыра. Даже Эбби явно смущена.

– Простите, что заставили вас потратить на нас время. – Миа говорит это почти шепотом. И не смотрит на меня.

– Ничего. – Мистер Болл, щурясь, глядит на нас обеих. Затем добавляет: – Знаете, мне всегда было вас жаль, вас обеих, девочки. Что бы там ни говорили, я всегда знал, что вы этого не делали. Это было исключено.

Его слова бьют меня под дых, вышибая из легких весь воздух.

– Вы ведь всегда во всем плясали под ее дудку, верно? – Он явно имеет в виду нас обеих, хотя, когда говорит это, смотрит на меня одну. – Что ж, именно такой она и была.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга. Затем он наконец переводит взгляд на Миа.

– Простите, что ничем не смог вам помочь. – Он печально улыбается. – Но вы же знаете поговорку: «Не буди лиха, пока лихо спит».

БРИНН

Наши дни

– Ничего себе. – Только это я и могу сказать, когда Миа открывает парадную дверь своего дома.

На ее щеках вспыхивают два розовых пятна.

– Я же говорила тебе, что здесь не убрано, – произносит она, ставя вертикально латунный подсвечник, который, поскольку стоял на горе бумаг, венчающих стол в прихожей, наклонился и упал на бок.

– Да, но ты не говорила мне, что здесь… – Видя лицо Миа, я в последний момент спохватываюсь и вместо того, чтобы сказать: «такая помойка», выдавливаю – настолько не убрано.

Когда мы были младше, дом Миа мне по-настоящему нравился. Я его даже любила. На книжных полках здесь стояли настоящие книги, а также смешные деревянные фигурки цыплят, одетых и играющих на гитарах. Было видно, что в выдвижных ящиках шкафов лежат настоящие матерчатые столовые салфетки. На подоконниках были расставлены маленькие коллекции блестящих кристаллов розового кварца. Я не знала даже названий половины тех вещей, которые имелись в доме Миа – все это было похоже на штуки из какого-то старого научно-фантастического фильма. Декантер! Счеты! Трехногая настольная подставка! Устройство для молекулярного переноса! И мать Миа постоянно покупала все новые и новые вещи. Но эта тяга к приобретательству явно вылилась в психическое расстройство. Сейчас вид у дома Миа такой, будто каждая из имевшихся в нем вещей умножилась в семь раз.

– Смотри на мой дом как на незавершенное строительство, – говорит Эбби, когда мы направляемся к лестнице, протискиваясь по узкой ленте пустого пространства, по бокам которой громоздится годами копившийся мусор. – К началу следующей недели в этом месте будет чисто, как в дзен-буддистском храме.

Я почему-то в этом сомневаюсь. Даже лестница завалена хламом, хотя в некоторых местах я вижу свидетельства того, что Миа и вправду здесь убиралась – там и сям видны участки утратившего свой первоначальный цвет ковра.

– И это только временно. – Миа держит спину, как будто та деревянная – она явно обижена. И не смотрит на меня. – Только на эту ночь, верно?

– Верно, – быстро говорю я. Именно так я ей и сказала: если завтра мою мать еще не выпишут из больницы, за мной приедет сестра. И я перестану ей досаждать.

Почему от лжи столько мороки? Потому что она имеет тенденцию множиться, расползаться. В отличие от всего остального дома комната Миа так же чиста, как зал ожидания в аэропорту. Ковер бежевый и приятно пахнет пятновыводителем. На письменном столе нет ни пятнышка, и на нем стоят только ее айпад и стеклянная банка, в которой она держит ручки. Покрывало на кровати бледно-розовое, а спинка в изголовье сделана из массива дерева. На полу ничего не валяется: ни единой туфли, монетки или носка.

Но некоторые вещи здесь совсем не изменились, например, кружевные занавески на окне, нарезающие солнечный свет на ажурные узоры, и шеренга ароматических свечей, стоящих на книжной полке над кроватью Миа. Кружка на прикроватной тумбочке, на которой написано «Чтение сексуально» и в которой она хранит свои очки. Лампа в форме балерины.

– А теперь что не так? – говорит Миа, и до меня вдруг доходит, что я неподвижно простояла в дверях по меньшей мере пять секунд.

– Ничего. – Чувствуя, что почти готова заплакать, я бросаю большую спортивную сумку на пол и, наклонившись над ней, начинаю разглядывать немногочисленные фотографии, оправленные в аккуратные рамки и развешанные на стене. Почти на всех фотографиях изображены Миа и Эбби, и большая их часть сделана в одной и той же комнате – судя по похожим на шкуру зебры термоядерным обоям, ярко-розовым занавескам и постерам, на которых изображены машины времен промышленной революции, это, должно быть, комната Эбби. Эбби и Миа в ярких боа из страусовых перьев и цилиндрах. Эбби и Миа, лежащие вместе поверх покрывала на кровати. Эбби и Миа, одетые в одинаковые футболки. Я чувствую острый укол зависти – я уже давно ни с кем не была настолько близка. Я не была настолько близка даже с теми девушками, с которыми успела переспать.

На последней из фотографий, снятой на фоне горы Независимости, между Эбби и Миа стоит женщина с темно-русыми редкими растрепанными волосами.