я увидела открытый бассейн. Я пошла по Кенвер авеню. Дом Портнеров показался мне маленьким и совершенно обычным. В «Талли-Хо-Корнер» остался только «Вулвортс». Лавочка Рэббитов исчезла, как и кинотеатр, где однажды я увидела афишу фильма «Внезапно, прошлым летом» с Элизабет Тэйлор и ужасно захотела его посмотреть (но посмотрю только через десять лет), а еще там можно было купить большой пакет попкорна, даже если не идешь в кинозал. Я спустилась в метро на Вудсайд Парк. Не помню, чтобы я видела тот сквер. На обратном пути я записала в дневнике: «Все участники конференции бросились в музеи, а я – в Финчли, в свое прошлое. Культура меня не интересует, для меня главное – ловить жизнь, время, постигать и наслаждаться».

Не в этом ли главная истина моей книги?

Осень, начало октября 1960-го. Через несколько дней мы с Р. сядем на пароход до Дьеппа, уедем из Англии, вернемся в Ивто, и я поступлю на подготовительный курс в Руанский университет. Последнее письмо из Англии: «После года безделья я снова начну учиться, и это, конечно, будет непросто. Но куда приятнее что-то делать, чувствовать себя полезной, создавать – пусть даже и эссе по литературе, совершенно никому не нужные!»

Я буду курсировать между родительским магазином и университетом – полчаса езды на экспрессе или рельсовом автобусе. Женского кампуса в институте нет, а на еще одно унылое монашеское общежитие я не согласна. Стыд за родителей – отец говорит «ихний», мать на него кричит и т. д. – не так силен, как моя потребность в убежище, которое я нахожу рядом с ними, в их маленьком магазинчике – убежище моего детства. Взамен я буду отдавать им всю свою стипендию: государство назначило мне максимальную, а Р. – минимальную.

В первый день учебы я в аудитории, и мне не сидится на месте. Не терпится поскорее взять в муниципальной библиотеке книги из трехстраничного списка, который продиктовал нам заведующий кафедрой литературы, профессор Александр Миша. Я живу в состоянии интеллектуального бурления, радостного подъема – в предвкушении встречи с новыми единомышленниками. Однажды перед доской с расписанием я разговорилась с тоненькой миловидной девушкой, Ж. Мы быстро подружились, и я обнаружила, что она почти ничего не ест, кроме йогуртов и конфет. Я оформила карточку Национального союза студентов Франции. Интересуюсь мировыми событиями и политикой.

Я подписалась на коммунистическую газету «Летр Франсез» под руководством Арагона, а по воскресеньям с утра ходила в библиотеку Ивто за «новинками» – Ален Роб-Грийе, Филипп Соллерс. За первое эссе по литературе в своей практической группе я получила высший балл. Я хожу на занятия с чувством наполненности и гордости. «Нежный возраст и опилки в голове» Беко, «Дети Пирея» Далиды, «Зеленая деревня» Анри Сальвадора – все песни той осени хранят в себе мое счастье.

Я иду к книге, которую собираюсь написать, как двумя годами ранее шла к любви.

Моя одержимость едой прошла, аппетит стал таким, каким был до лагеря. В конце октября вернулись месячные. Я обнаруживаю, что временны́е границы моего рассказа связаны с едой и кровью – двумя гранями тела.

Кажется, я больше не думала о том, девственница я или нет. Про себя я снова ею стала.

Письмо, отправленное Мари-Клод в декабре 1961-го:

«Я ухожу в затвор, по-паскалевски спокойно остаюсь в своей комнате[48]. Лучшие минуты – около пяти вечера, когда я смотрю в окно на закат. Снаружи всё цепенеет от холода, а я только что прозанималась четыре часа подряд. Мрачная муниципальная библиотека тоже меня устраивает. ‹…› у Ницше есть фраза, которая кажется мне необыкновенно прекрасной: „Искусство нам дано, чтобы не умереть от Истины“».

Летом 62-го – это было первое лето после окончания Алжирской войны – мы с М., моей институтской подругой, купившей себе на учительскую зарплату маленький «ситроен», поехали отдыхать вместе. Мы собирались в Испанию. Маршрут от Ивто до испанской границы составляла я и подгадала так, чтобы мы проехали через Орн, совсем рядом с С. Туда мы добрались к полудню, и я попросила М. об одолжении: заехать в санаторий, где я работала вожатой четыре года тому назад. Мы никуда не спешили, и она не возражала. Я без труда указывала ей путь. Тенистая дорога оказалась не такой знакомой, как я ожидала. Мы остановились у крыльца, и я оглядела окрестности из окна машины. Сторожка справа, клумба, формой напоминающая безрукавку, серый фасад санатория. Не видно ни детей, ни вожатых. Сама не помню, почему я не вышла из машины. Возможно, боялась, что меня узнают. Было начало июля, стоял теплый пасмурный день. На мне был темно-синий костюм – очень жаркий, так что после того, как мы переехали Луару, я его больше не надевала – и маленький ярко-розовый джемпер. Я выглядела в точности как «та блондинка», какой я увидела ее впервые, в медпункте, где нас было всего двое и мы сдавали флюорографию и анализ мочи.

Я не знаю, что ощутила в тот миг в 1962-м, когда опустила стекло машины, чтобы лучше разглядеть место, которое покинула четыре года тому назад. Чтобы это узнать, мне надо бы выяснить, какими в тот миг я помнила недели, проведенные в С., и понять, в каком виде, изменчивом и туманном, представлялась мне тогда эта жизнь, моя жизнь, длиною не больше двадцати двух лет. Возможно, я вообще ничего не почувствовала, кроме банального удивления, что это место не соответствует образу, оставшемуся в моей памяти. Я хотела вернуться в лагерь не затем, чтобы что-то испытать, для подобного желания я была еще слишком молода – и еще не дочитала «В поисках утраченного времени». Я возвращалась, чтобы доказать, насколько отличаюсь от девушки из 58-го, утвердить свою новую сущность – блестящая добропорядочная студентка филологического, планирующая стать преподавательницей и писательницей, – и оценить пропасть между этими двумя девушками. Собственно, я возвращалась не для того, чтобы это место из 58-го мне «что-то сказало», а наоборот, чтобы самой заявить серым стенам здания XVII века и окошечку своей комнаты под самой крышей, что больше не имею ничего общего с девушкой из 58-го.

А еще мне кажется, я хотела вернуться в С. и увидеть лагерь, потому что надеялась таким образом почерпнуть силы для романа, который собиралась написать. Своего рода благотворная для писателя подготовка, жертвоприношение – оно будет повторяться еще не раз, заставляя меня возвращаться в самые разные точки мира, – или молитва, словно место может служить тайным посредником между прошлой действительностью и письмом. Визит в С. был сродни тому поцелую, который я – отстояв очередь из паломников, к большому неудовольствию М., старательно его скрывавшей, – запечатлела на ноге Черной Девы Монсерратской, дав обет написать роман.

Я написала его осенью, совсем короткий. Первым названием было «Дерево», из-за фразы Мериме, которую я вычитала в его письмах: «Надо привыкнуть жить, как дерево». Позже, после отказа издательства «Сёй», я изменила название на «Солнце в пять часов» и отправила роман в «Буше-Шастель», где мне тоже отказали.

Летом 63-го, когда мне было двадцать три, в номере с деревянным потолком в небольшом отеле-ресторане «У Жака» в Сент-Илер-дю-Туве, я получила неоспоримое доказательство своей анатомической девственности. Я знала только его имя, Филипп. В первом письме, которое он мне написал, я увидела его фамилию, Эрно, и меня взволновало ее сходство с «Эрнемон». Судя по тому, что я помнила из курса лингвистики, эти три буквы в начале говорили о германском происхождении обоих слов. Я увидела в этом таинственный знак.

Этот текст я писала без оглядки.

Сейчас мне кажется, что всё это можно было написать по-другому – например, просто пересказать голые факты. Или сосредоточиться на деталях: мыло из первой ночи, слова, выведенные красной зубной пастой, закрытая дверь второй ночи, музыкальный автомат в кофейне в «Талли-Хо-Корнер», из которого звучит мелодия «Апаш», «Пол Анка», выцарапанное на парте в лицее, пластинка-сорокапятка Only you, которую я купила в музыкальном магазине, предварительно прослушав вместе с Р. в акустической кабине, а потом, уже в Ивто, ставила субботними вечерами у себя в комнате, выключала свет и медленно танцевала одна в темноте.

То, что мы проживаем, еще не имеет смысла в тот миг, когда мы это проживаем, вот почему вариантов письма так много.

Память о написанном здесь уже стирается. Я не знаю, что это за текст. Даже то, ради чего я писала эту книгу, растаяло. Среди своих бумаг я нашла что-то вроде пояснительной записки:

Исследовать пропасть