Из несоветских военнопленных труднее всего жилось в лагере сербам и полякам (в конце 1943 года к ним присоединились итальянцы), а также отчасти французам, бельгийцам и немногочисленным грекам. Эти пленные были вынуждены работать в Мюльберге, куда уходили рано утром. А англичане и американцы не работали. Я видел, как эти пленные гоняли по заснеженному полю футбольный мяч и упражнялись на турнике. Не работали также и индийские военнопленные.

На территории блока IV находилась предусмотренная только для советских военнопленных небольшая медико-санитарная часть, размещенная в бараке вместе с карцером и отделом регистрации. В санчасти работали несколько врачей и их помощников. Тяжелобольных и раненых они направляли в специальный лазарет – в лагере № 304Н в Цайтхайне. К счастью, прожив в Шталаге IVB четыре месяца, я ни разу не заболел и в медико-санитарную часть не обращался.

Карцером была редко отапливаемая сырая комната площадью около 15 квадратных метров, с зарешеченным окном, умывальником с водопроводной водой и маленькой парашей с крышкой. В карцер заключали на сутки или на более длительное время по разным причинам: из-за кражи чего-либо, отказа от работы, из-за драки или «противоправных» действий в отношении полицаев, часовых, за общение с несоветскими пленными и за другие не очень серьезные поступки. За более существенные полагалась высылка в штрафной или концентрационный лагерь.

Около половины барака занимала Особая команда. Как и в других лагерях, она в основном занималась выявлением засланных из СССР под видом военнопленных разведчиков, шпионов и диверсантов. Она искала также коммунистов, евреев и цыган. Особая команда внедряла своих агентов, замаскированных под пленных, широко использовала пленных в качестве осведомителей и доносчиков, поэтому в лагере необходимо было крепко держать язык за зубами и не трепаться с кем попало.

Особая команда проверяла картотеки советских военнопленных, причем отделом регистрации заведовал один из главных членов Особой команды – немец, хорошо владевший русским языком.

Следующим объектом деятельности Особой команды было проведение антисоветской агитации среди военнопленных. К этому привлекались пленные, недовольные советской властью, особенно Сталиным, как правило хорошо разбирающиеся в политике. Агитгруппа размещалась в отдельной комнате. Агитаторы проводили в бараках лекции, сообщали о положении на фронтах, приносили антисоветские газеты и брошюры на русском языке. Нередко для проведения лекций приезжали одетые в немецкую офицерскую форму, но с «русскими» знаками различия на левом рукаве и в петлицах воротника слушатели пропагандистских курсов. Агитгруппа создала в лагере небольшой кружок самодеятельности из пленных, который работал в клубе, примыкавшем к резиденции Особой команды. Для агитаторов и некоторых привилегированных пленных там устраивали просмотры немецких кинофильмов. Просмотры проходили в упомянутом же клубе. С участием кружка самодеятельности в этом же помещении отмечали различные праздники: немецкое Рождество, Новый год и пр.

Через ту же группу агитаторов и пропагандистов Особая команда активно занималась вербовкой советских военнопленных на службу в частях германских вооруженных сил, в основном в составе прибалтийских, украинских, белорусских, русских, казачьих, кавказских, волжско-уральских, среднеазиатских и других подразделений. Позже пленных стали вербовать в Русскую освободительную армию (РОА), создателем которой был известный генерал-лейтенант A.A. Власов (1901–1946).

Руководил Особой командой пожилой немецкий офицер в чине капитана, владевший русским далеко не в совершенстве. Должность его называлась зондерфюрер, что в переводе означает «особый руководитель». Его помощником являлся одетый в черное пальто, костюм с белой рубашкой и галстуком пожилой русский эмигрант – то ли граф, то ли князь, фамилию которого я так и не узнал. Этот человек был очень интеллигентный и хорошо относился к соотечественникам, хотя разговаривал с ними мало.

Возглавлял группу агитаторов и пропагандистов русский из числа военнопленных, который, по-видимому, был в Красной армии политработником. Судя по тому, что у него совершенно отсутствовала военная выправка, его, вероятно, мобилизовали в начале войны либо из вуза, либо с какого-то предприятия, где он, возможно, руководил парткомом. Язык у него был, как говорят в народе, хорошо подвешен, поэтому слушать его было интересно. Вел он себя просто, ходил в обычной одежде военнопленного. Лекции и беседы пленные выслушивали с определенным интересом и доверием. Но когда в феврале 1943 года германские войска потерпели сокрушительное поражение под Сталинградом, большинство пленных приобрели полную уверенность, что Красная армия непременно победит.

И тут же многие стали задумываться о том, как же, находясь в плену у немцев, способствовать товарищам, воюющим на фронтах за Родину.

Возвращусь снова к 13 октября 1942 года, когда мы прибыли в лагерь. Группа из 150 пленных, в которой оказался я, была направлена в первый – крайний от ворот лагеря барак первого (I) предварительного блока. Во время поселения многие из них устроили толкотню, пытаясь занять место получше, то есть подальше от двери, возле которой стояла параша, и поближе к одному из окон – светлому месту.

Мне, сильно ослабшему и неспособному не только толкаться, но и двигаться быстро, досталось место как раз рядом с парашей. Однако интеллигентный пленный, ехавший со мной в одном вагоне и «зауважавший» меня, уступил мне свое место. Хотя оно было почти рядом с парашей, но зато у самого окна. Сосед оказался одесситом. Я запомнил его имя и фамилию – Михаил Бровко.

Замечу, что в лагере было принято обращаться друг к другу только по имени, а часто – по прозвищу. Кличку или прозвище могли дать по названию города или области, где проживал пленный (например, «смоленский», «рязанский», «москвич», «мытищинский», «ленинградский», «киевлянин»), по характерной черте его внешности («косоглазый», «хромой», «длинный», «коротышка», «куцепалый»), национальности («хохол», «белорус», «осетин», «татарин»), профессии («маляр», «агроном», «комендант», «колхозник», «студент») и по разным другим особенностям человека. По фамилии или имени и отчеству обращались очень редко.

Вторым моим соседом в бараке стал чернявый молодой человек, очень похожий на кавказца, но со светлой кожей, – Артем Бабаян. Через два года после окончания войны я случайно встретил его в Москве. Мы отметили нашу встречу в его квартире. Тогда я узнал, что он не армянин, а еврей. В лагере он назвал армянскую фамилию и имя, чтобы избежать расстрела. Третьим соседом, расположившимся напротив меня, оказался высокий и сильный украинец – Иван из-под Полтавы. Мы составили своего рода «колхоз», поддерживая друг друга и делясь чем могли. Так, Иван сразу же предложил нам закурить. Мы договорились, что будем при отсутствии кого-либо из нас следить за вещами, чтобы их не стащили.

Часам к восемнадцати в нашем бараке все пленные окончательно расположились на своих местах. После этого к заходу солнца отобранный комендатурой лагеря старший барака и еще несколько человек из него принесли из пищеблока в деревянных ведрах (бадьях) картофель в мундире и чай, а на большом куске брезента – черный хлеб в буханках, маргарин в пачках и мясные консервы в металлических банках. Многие ели картошку вместе с кожурой, а кое-кто просил у товарищей очистки. В последующие дни среди обитателей бараков были и такие, кто искал картофельные очистки и другие пищевые отходы в мусорном баке лагеря.