Каждого пленного, одевшегося в «новую» одежду и промаркированного краской, внимательно рассматривал Кинто. Он обращал внимание, не оторваны ли на одежде пуговицы, нет ли где-либо разошедшегося шва и т. д., а если обнаруживал эти недостатки, то сразу направлял пленного в барак, где находилась портняжная мастерская. Работавшие в ней портные – «старые» военнопленные – устраняли недостаток, и пленный возвращался обратно и снова подвергался контролю со стороны Кинто. У меня и Михаила оказались оторванными несколько пуговиц на шинели и мундире. Заметив это, Кинто послал нас вместе с полицаем в упомянутую мастерскую. При входе в нее нам встретился заведующий офицер, которому полицай попытался сказать, зачем мы пришли, но никак не находил нужные немецкие слова. А я не растерялся и объяснил причину нашего появления. Офицер сразу же повел нас в глубь помещения и позвал своего помощника вместе с русским переводчиком. Пока нашу одежду приводили в порядок, заведующий, который был улыбчив, выглядел очень добрым (он и в самом деле оказался таким), спросил, как меня зовут, откуда я, где, чему и как долго учился, кто мои родители, сколько мне лет и т. д. Получив ответы на все вопросы, он вдруг предложил мне работать в его мастерской в качестве второго переводчика, одновременно выполняя и другие мелкие работы. Я не знал, стоит ли мне соглашаться, и тогда заведующий порекомендовал мне посоветоваться с рабочими мастерской. А те сразу же стали дружно уговаривать остаться с ними.

Особенно настаивали на этом москвичи, узнавшие, что я из Москвы. Они говорили, что иначе меня могут отправить на очень тяжелые работы в шахту или в рудник. А в мастерской тепло – топят печки, светло и чисто. В общем, меня убедили, но я попросил заведующего оставить со мной Михаила: он знал швейные машины и умел штопать носки. В это время в мастерскую ворвался Кинто, взбешенный нашим долгим отсутствием, и стал, громко ругаясь, выгонять нас. Заведующий его успокоил, объяснив, в чем дело. Но Кинто тут же заставил нас разуться и забрал наши ботинки. Мы остались в одних носках и портянках и не могли понять, что же это означает. Все стало ясно, когда появился полицай с двумя парами долбленых деревянных колодок ярко-красного цвета. Оказывается, как представители команды портных, мы должны были носить их, давая таким образом знать о своей принадлежности. Сапожники ходили в колодках желтого цвета, рабочие пищеблока, кажется, в светло-зеленых и т. д.

На колодках имелись каблуки и снизу – металлические шипы. В них было очень неудобно ходить, и в первое время у меня на ногах появились кровоточившие ссадины. При ходьбе даже по земле от колодок раздавались громкие и неприятные звуки «кик-клок, кик-клок». Эти колодки приходилось носить без портянок, а ночью при посещении туалета их надевали на голые ноги. Правда, в морозные дни мы кое-как приспосабливали портянки, закрепляя их завязками.

Заведующий представил меня коллективу мастерской только по имени Юрий, а фамилию Владимиров он, как и другие немцы, совсем не смог выговорить.

На новом месте я и Михаил оказались как раз в то время, когда в лагере начался обед, и у нас сразу возникла проблема с питанием. Но переводчик по фамилии Воробей, оказавшийся, по существу, русским шефом мастерской, быстро созвонился по внутреннему телефону с начальством пищеблока, и дело уладилось. Заодно решился и вопрос с жильем. В бараке 8 для портных в блоке IV нам отвели две свободные, соседствовавшие друг с другом верхние ложи.

Наш переводчик, определив нам места в бараке, быстро ушел, а мы стали дожидаться обеда. Как и в двух предыдущих блоках, он состоял из супа и картофеля в мундире, однако нормы выдачи оказались здесь несколько большими, так как все пленные, проживавшие в этом блоке, были работающими. Однако и среди этих пленных фактически не было ни одного сытого. Пищу также делили на порции, но не на полу и расстеленной шинели, а на чистом столе. Все ели, спокойно сидя на скамейках за столом, предварительно вымыв руки с мылом. Чистые ложки и котелки оставляли на ложах или на столе, не опасаясь, что их и другие вещи кто-то может стащить. Работа в мастерской длилась с 7 часов 30 минут до 17 часов с перерывом на обед с 12 до 13 часов. Выходные дни были по воскресеньям, а по субботам – короткий рабочий день, то есть до обеда или немного дольше. В мастерской трудилось около 60 советских военнопленных и несколько человек немецкого персонала. Пленных из других стран не было. Мастерская представляла собой обычный барак, в котором были установлены восемь широких столов длиной 3,5 метра, каждый на три рабочих места. Ремонт выполнялся в основном вручную. Многие штопали носки. Имелось несколько столов со швейными машинами, где работали портные высокой квалификации.

Михаила посадили за длинный стол и поручили штопать носки и ставить заплаты на шинелях, причем заплатки надо было делать аккуратно. Мне отвели место с тыльной стороны стола, дали маленькую стеклянную чернильницу, ручку, карандаш и тетрадь для записей. Я попросил поставить рядом стул с приспособлением для штопки, чем мог заниматься в свободное время. В основном я являлся посредником в переговорах между начальством и советскими пленными – портными и иными лицами, а также помогал кладовщикам мастерской при получении и выдаче материалов и при сдаче заказчикам отремонтированной одежды.

Перед входом в мастерскую стоял большой ящик с песком, а на стене были закреплены огнетушитель, багор, две лопаты и два ведра, чтобы тушить пожар и гасить зажигательные бомбы. Около жилых бараков, за исключением некоторых, таких приспособлений не было.

Кроме ремонта и приведения в порядок одежды для военнопленных, поступавшей из множества лагерей, мастерская выполняла отдельные «внешние» заказы немцев по пошиву мужской, женской и детской гражданской одежды. Количество заказов постоянно росло. В мастерской шили также отличные мужские и дамские кожаные перчатки. Это делал только один специалист – москвич Давыдов, с которым я подружился с первого дня. А хорошие мужские и женские костюмы шил пожилой москвич дядя Вася. Были и другие замечательные портные из СССР, в том числе два кавказца.

Немецкий шеф очень дорожил всеми упомянутыми мастерами и хвастался ими перед своими богатыми заказчиками, приезжавшими из Мюльберга и других местностей и даже из Берлина. Естественно, он хорошо зарабатывал на заказах и иногда подбрасывал мастерам дополнительную еду. В общем, для шефа мастерская была, по существу, «теплым местом», где он выполнял заказы незаконно. Некоторые начальники в лагере об этом прекрасно знали, но ничего против этого не предпринимали, так как им тоже кое-что перепадало от доходов шефа.

Старший переводчик Юзеф Воробей оказался человеком благодушным и вполне довольным своим положением. Он носил советскую военную гимнастерку и шинель без петлиц на воротнике, хромовые сапоги. Воробей рассказал мне, что он родом из Западной Белоруссии. В его деревне вместе с белорусами и поляками проживали также немцы, от которых он научился достаточно хорошо говорить по-немецки, но писать на этом языке почти не мог. Осенью 1939 года после распада Польши его деревня оказалась в составе Советской Белоруссии, и осенью 1940 года его призвали в Красную армию. В первые же дни войны их войсковая часть, дислоцированная недалеко от границы, попала к немцам в плен.