class="p1">Мы справились, кричит он. Мы работали изо всех сил. И мы закончили Аркадия-дом, и там достаточно места для ста пятидесяти – даже, может быть, больше – человек, с детской Спальней и комнатами на одного-двух. Обустроили Библиотеку с Едальней, и туалеты у нас есть, и даже генератором обзавелись, которого хватает на несколько часов света и музыки по вечерам.

Аркадцы отзываются на это самым громким воплем восторга, который Кроху довелось слышать. Лицо Хэнди зарастает ошеломлением. Он недоуменно моргает. Ничего себе, медленно и тихо говорит Хэнди одному только Эйбу.

Крох, на плечах отца, чувствует, как Эйб сдувается, никнет. Те, кто толпится позади, напирают, проталкивают их в Прихожую, под огромную люстру. Все стихают, потому что Прихожая роскошна и пронизана солнцем, а аркадцы первого призыва прекрасно помнят, как это раньше выглядело. Развалины под дырявой крышей, следы зверья на грязных, проломленных досках пола, тьма, разруха и запустение. Теперь же, напротив, необъятность пространства, которое они никогда не смогут заполнить, восемьдесят маленьких спален и одна большая, детская. От этого великолепия у них дух захватывает.

Они расходятся по дому. Некоторые находят на дверях свои имена на карточках, надписанных каллиграфическим почерком Харриет. Другие бегают из комнаты в комнату, хотят обменяться. Эта сложившаяся в пути пара жаждет быть вместе, эти Новички предпочли бы комнату получше, эти супруги рассорились за время тура и теперь стремятся поселиться раздельно.

Кто-то кричит сверху: они унитазы покрыли золотой эмалью! От веселья, которое эхом прокатывается по дому, что-то в лице Хэнди отмякает.

Забавно, бормочет он. Я понял. Бриллианты и карбункулы, серебряные погремушки для малышей. Я тоже это читал. Что за книга?

“Утопия” Томаса Мора, мрачновато говорит Эйб.

Да, говорит Хэнди и присматривается к Эйбу. А затем, о чудо, расплывается в своей знаменитой улыбке, светится лучом Будды с ямочками на щеках; обычного старого Хэнди улыбка делает неотразимо чарующим. Он кладет руку на плечо Эйба, они наклоняются друг к другу, и Хэнди говорит: Ну что ж, класс. Хорошо получилось. Ты много сделал, чтобы удержать нас вместе, ты молодец. Отличный подарок. Я благодарю тебя, Абрахам Стоун, от всей полноты моего сердца.

Эйб при этих словах старшего товарища, потупясь, краснеет от удовольствия, как маленький.

* * *

После обеда, перед тем как приступить к бочонкам пива и кувшинам с красным вином, к яблочной наливке и пирогам, перед тем как Хэнди и группа “Свободные Люди” заведут свою музыку на лугу во время вольной вечеринки воссоединения, которая продлится, благодаря генератору, до глубокой ночи и даже в тишине утра, перед тем как дети уснут вместе, подобно птенцам в гнезде, перед всем этим шумом они приносят из Эрзац-Аркадии то, что нужно им на ночь: матрасы, простыни, зубные щетки и мыло. Остальное будет доставлено на другой день.

Затем кто-то поджигает римскую свечу, в воздухе повисает легкий запах серы, и начинается празднество.

* * *

Глубоко за полночь. Хэнди стоит на столе. Хэнди мал, невысок, но он, кажется, заполняет собой Аркадию. Люди спят на траве. Крох лежит на одеяле с другими детьми, лица их перемазаны джемом и соком, в ночном воздухе зябко. Хэнди начинает петь, в туре его голос заточился до остроты ножа. Крох пробуждается скорей, когда слышит: Оле, олеанна, оле, олеанна, оле, оле, оле, оле, олеанна. Норвежская песня зовет к чему-то мимолетному, быстротечному, к тому совершенству, о котором Хэнди все время толкует, мечтает, сплетает свои соблазнительные слова, пока оно не встает, цельное и прекрасное, перед теми, кто слушает. Он поет так, как будто сегодня, в день возвращения домой, он может протянуть руку и прикоснуться к тому, что видит, как будто к победе примешана ностальгия, но это тоска по хорошему настоящему, которое скоро станет прошлым. Крох смотрит мимо Хэнди, на одеяло на земле, где Ханна и Эйб слиты в объятии так крепко, что не отличишь, где его кожа, а где ее. И все же, глядя на них, он даже в темноте видит разделяющую их пустоту, нечто размером с кулак, с сердце, с ломоть хлеба, с розу; размером с сестру, которую он никогда не увидит. Что-то разрывается внутри, и Крох плачет. Плачет-выплакивает свое переполненное сердце, изливает его слепящему небу. Плачет он молча. Пока нет, шум. Еще не пора.

* * *

Назавтра после возвращения Хэнди, за день до майской посевной, солнце жаркое и доброе. Трава ощетинилась зеленью. Женщины перетаскивают остатки вещей из Эрзац-Аркадии, а у детей тихий час в Спальне. Кроху странно спать, не слыша запаха его родителей на простынях, и он смотрит в окно, где жужжит на стекле ленивая муха.

Как муравьи, несущие кусочки листьев и хлеба, женщины поднимаются на холм с охапками своего добра. У него горло перехватило: под зелеными приветливыми ветвями дуба он видит Ханну.

Его мать останавливается во дворе, откладывает свои подушки. Она разжимает кулаки. Она тянет руки вверх, закрывает глаза и закидывает лицо к небу.

Ханна с руками, полными солнца.

* * *

Мягкий рассвет под медным буком, который так нравился Фелипе.

Мария прерывающимся голосом поет Gracias a la vida, благодарит жизнь. Рикки неумело подыгрывает ей на гитаре. Под листьями бука блестят обожженные руки Марии с кожей в рубцах, похожей на кору того дерева, что над ней. Лицо у нее такое же, как бывает у Ханны, когда та погружена в самый крепкий сон. Песня закончена. Кто-то с усилием сглатывает, и вот по толпе прокатываются длинные мягкие волны плача. Минута молчания в память.

Однако все, что Крох может вернуть сейчас, – это тот момент, когда Фелипе, сияя и восторженно воркуя, делает три неуклюжих шажка, потом падает и с земли продолжает лучезарно ему улыбаться. Но даже это сотрется. Крох знает, что скоро внутри него Фелипе больше не будет, он станет историей, которую они все будут помнить, и так оно лучше.

* * *

Крох думает: мы – улей. Встаем со сна, слыша, как просыпаются другие. Занимаемся йогой вместе в Просцениуме. Поза воина, поза трупа. Из Едальни пахнет свежей едой, завтраком, обедом, ужином. Печенье – пожалуйста, в течение всего дня. Попа в сортире больше не мерзнет, туалет теплый. Ни пауков, ни сквозняков в Хлебовозке. Теперь под окнами горбятся радиаторы, позвякивают и шипят холодными ночами, как сиплые звери. Теперь, когда родители вечером возвращаются с работы, у них есть время поговорить. Ханна в книжном клубе разбирается с “Белыми ниггерами Америки”[19], ее голос ярко пылает в Библиотеке. Эйб занимается политологией, сидят кружком десять бородачей, мягкие щеки дам в тени. Выстраивают