В один из последующих вечеров командир эскадрона объявил нам о крупном наступлении, которое должно начаться на следующее утро (операция «Соня», 30.5.1944 г.). «Сначала будет артиллерийская подготовка, потом нанесут удар ВВС «мессершмиттами» и пикирующими бомбардировщиками (из эскадры Руделя). Они подготовят местность для нашей танковой атаки и будут ее поддерживать. И тогда пойдет вперед 12-й, и нас уже до самого Прута не сможет ничто удержать!» Мы улеглись спать на наши одеяла у танка. Разбудил нас адский грохот артиллерии. Мы увидели, что рядом с нашим танком занял огневую позицию «Небельверфер».[6]Теперь он с огненными трассами и оглушительным протяжным грохотом выпускал в темное ночное небо свои ракеты.

Хорошее или дурное предзнаменование? В четыре часа утра, как и говорилось, артиллерия открыла мощный огонь. Появилась авиация для нашей поддержки. Мы стояли на обратном склоне вместе с гренадерами, сидевшими рядом с нами в окопах. Потом они пропали в траншеях, а мы по команде: «Танки, вперед!» — пошли в атаку. Но уже после нескольких минут движения мы остановились — на гусеницы нашего танка намоталась колючая проволока и заклинивала их настолько, что танк дальше не мог нормально ехать. Нам пришлось вылезать, чтобы снять проволоку с гусениц. Пока мы специальными ножницами для резки проволоки освобождали гусеницы, было потеряно драгоценное время. Поскольку местность была заминирована, о быстром продвижении вперед не могло быть и речи. Перед нами простиралась небольшая возвышенность. Русские имели возможность с нее вести по нам огонь «изо всех дыр». Хотя мы и отстреливались, но «вслепую», так как противника не видели и прицеливались только по вспышкам выстрелов. Дальше мы продвигаться не могли, оставаясь на очень невыгодной позиции. Затем русские снаряды стали бить по нам все чаще.

В мой танк попало два снаряда, в каток внизу корпуса. Русские, к нашему счастью, не могли хорошо прицелиться. В восьмидесяти метрах в стороне от нас мы заметили подбитый танк 12-го эскадрона. На нем лежал полуголый танкист в полностью изорванном обмундировании. По его бедрам текла кровь. Его изрешетил осколочный снаряд. От невыносимой боли он ужасно кричал. От попадания снаряда нога его у выходного отверстия распухла в форме цветной капусты. Я спрыгнул с танка, чтобы помочь этому раненому товарищу. Вместе с уцелевшим танкистом из подбитого танка мы принесли раненого и положили на одеяло на наш танк. Несмотря на подстилку, он почувствовал обжигающий жар брони и снова начал кричать. Но положить нам его было просто некуда. С этим попеременно кричащим и стонущим солдатом на броне мы как можно скорее поехали по солнцепеку назад на позицию с обратной стороны возвышенности. Вызванный по рации, наш врач на специальном танке подъехал к нам и осмотрел раненого. Шансов выжить у него уже не было. В то же время к нам подъехал другой поврежденный танк с тяжело раненным. Он тоже пострадал от огня противника, которого мы не видели. В спине раненого зияла огромная дыра. Снаряд вырвал из него большой кусок мяса размером с две ладони. Его желто-зеленое лицо выражало неизъяснимую смертельную муку. Он был очень веселым хулиганистым парнем. А теперь он только стонал: «Мамочка, помоги, мамочка…» Врач посмотрел его и тоже вынужден был признать, что тот скоро умрет.

В час смерти у них не было покаяния. Но от кого они могли его получить? Сначала мы, танкисты, стоявшие рядом с врачом возле умирающих, разговаривая с ними, пытались их успокоить. Уже одно слово утешения может смягчить страх и отчаяние перед неминуемой смертью. Телесным контактом, держа руку умирающего, мы их успокаивали и ободряли, говоря, что не все еще потеряно, все будет хорошо, чтобы таким образом облегчить боль и оттянуть смерть. Мы видели смерть и были бессильны перед ней. Может быть, полевой священник мог бы чего-нибудь посоветовать, но его не было. Существовал ли такой вообще в нашей части? Старшие товарищи рассказывали о впечатляющем молебне под Гомелем в 1941 году. Но когда я служил в дивизии, то священников уже никогда не видел. Могли ли вообще утешить священники моей евангелической церкви, которые на службе в мои школьные годы и во время уроков для подлежащих конфирмации говорили постоянно о том, что мы живем в смерти, и неотделимы от нее, проповедовали о воскрешении и вечной жизни?

О том, что наш танк во время быстрого возвращения снова повредил двигатель, из-за чего командир вынужден был пересесть в другой танк и вскоре погиб, я уже рассказывал, так же как и об отъезде Руди Лотце на танке в направлении Белых Руин замка Станка, где он погиб. Всегда, когда я мысленно возвращаюсь к этим переживаниям, ужас этой страшной войны вновь встает перед моими глазами.

Перед другой атакой, 2 июня 1944 года по радио я слышал вызов врача к нашему прежнему командируэскадрона, который к тому времени получил должность полкового адъютанта. Когда он сидел на своем танке и читал только что полученное письмо от жены, поблизости от него разорвался снаряд. Мелкий осколок через глаз попал в мозг, и этого было достаточно для (геройской) смерти! Незадолго до того он получил почетную пряжку к Железному кресту, недавно введенную награду, предшествующую Рыцарскому кресту, который он, несомненно, заслужил. При вручении ордена он использовал известную формулировку: «Эта награда вручается вам за заслуги и находящегося под вашим командованием подразделения. В ней принимали участие все из 12-го эскадрона». После вручения ордена 12-й эскадрон в последний раз собрался вместе с этим замечательным офицером на маленький праздник под деревьями фруктового сада. Строгая, но хорошая танковая подготовка уже описывалась. В бою он был первоклассным начальником, который очень осмотрительно управлял танками своего эскадрона: «Внимание, 1232 на 2 часа стоит русская противотанковая пушка. 1224, идите левее, там местность лучше».

Дальнейшее событие в моей военной «карьере» произошло немного позже, 30 июня 1944 года. Во время отдыха на эскадронном празднике наше подразделение разместилось на траве. Перед ним стоял унтер-офицер, еще один солдат и я. У каждого солдата в руках был стакан или кружка, наполненные 38-градусным шнапсом «Нордхойзер». Нам троим дали сначала по головке чеснока с чашкой, наполненной солью. Все это мы должны были сразу съесть и запить шнапсом из малой пивной кружки. Так мы отмечали наше повышение. Унтер-офицер становился вахмиром, а я и мой сосед — унтер-офицерами. После этого начался эскадронный праздник, на котором наливали только шнапс, и все солдаты пили его как воду. После этого у меня еще два дня кружилась голова. Потом тридцать лет я не мог выносить запаха этого шнапса, не то чтобы его пить.

Прежде чем меня, совершенно пьяного, отнесли к месту сна, я еще отметил возвращение из отпуска санитара-ефрейтора, который по «особым обстоятельствам» ездил на помолвку. Его так накачали алкоголем, что он в момент свалился, словно срубленное дерево. Моментально нашли где-то белую простыню, накрыли его, а по углам зажгли четыре свечи. Так символически его похоронили. Так тесно иногда переплетались чудачества и реальность.

Вскоре после 20 июля 1944 года мы заслушали приказ о неудавшемся покушении на Гитлера. Война могла бы, наверное, уже закончиться. К раздвоенности между долгом и совестью теперь добавилась еще и ненависть к режиму, который продолжал нас крепко удерживать. Но поскольку это покушение не удалось и мы находились в суматохе войны, быстро прояснилось горькое положение простого солдата: боевые действия были определяющими, и поэтому вскоре снова распространилось безразличие к политической обстановке. Едва ли у кого-нибудь из моих товарищей была мысль, что нас послал на эту войну преступный режим, и многие считали, что они защищают не гитлеровский режим, а родину. У нас было так, как об этом написал Г. Бенн: «Я взял судьбу моего поколения на себя, не спрашивая, добрая она или злая, несет ли она славу или уничтожение». Гораздо больше нам досаждало распоряжение, в соответствии с которым теперь в Вермахте тоже вводилось приветствие поднятой рукой, то есть не как прежде, когда руку прикладывали к головному убору. Теперь для нас, как в войсках СС, вводилось единое «немецкое приветствие». Это уравнивание с носившими якобы солдатскую форму войсками СС хотя было очень незначительным аспектом, меня особенно огорчало, так как я гордился приветствием прусских солдат, таким, каким я его знал и которым приветствовали друг друга до меня поколения прусских солдат.