Когда он ушел, голова уже не болела, только от прикосновения к вспухшему ушибленному месту, отчего носил он шапку, как местный хулиган, на самой верхушке затылка. И в глазах не двоилось, и в стороны не заносило – как-то легко все это прошло. Но зудели, сочились нечистым язвы на отмороженных ногах. Запах от них он чувствовал слабо, но видел, как чувствуют его другие. Несколько раз выгоняли его из автобуса, кричали в лицо что-то злое…

* * *

На улице он оказался обледеневшим мартовским утром.

Город, который был для него необъятным, вдруг стал крохотным, меньше деревни, потому что жило в этом городе всего несколько человек – дядя и те двое или трое, которые ударили его по голове и, наверное, захотят сделать это еще, если встретят его.

Впереди простирался огромный непонятный день, и надо было что-то есть, вообще где-то быть…

Шурик пошел к дяде.

Константин Сергеевич был на работе. Люся, посеревшая, превратившаяся в старуху, накормила его. Пока он ел, ходила от стола к мойке, потом вовсе ушла в другую комнату.

Она звонила мужу.

– Пусть сидит, дожидается, – сказал муж.

– Ко-ось, – устало простонала Люся, – вонища от него такая, что сил нет… и голова выболевшая…

Трубка помолчала несколько секунд и сказала четко:

– Дай денег из прикроватной тумбочки, двести пятьдесят рублей, и проводи его, я потом разберусь… Он хоть трезвый?

Люся тем же высохшим голосом ответила:

– Вроде да… мелет чего-то, я не пойму.

– Сама что делаешь?

– Покормила его, да вот лежать собираюсь. Что мне еще делать-то?

– Проводи, – повторила трубка и замолчала.

Люся вынесла на кухню деньги вместе с его курткой, еще чистой – месяц назад Дина выстирала, – виновато улыбаясь, довела его до двери:

– Завтра приходи. Завтра. Дядя Костя в командировке. В командировке.

Не было в нем никакой обиды. Он так и не рассказал, что с ним случилось. Горестное превращение Люси, еще недавно веселой, крепкой, платок на ее голове, завязанный по-старушечьи под подбородком, отбили смелость говорить о себе. Да и видно было, что Люся не станет спрашивать.

Он был сыт, в кармане успокоительно шуршало… нет, зачем обижаться.

* * *

Тут же, стоя у подъезда, он понял – и понял без горечи, – что маленький город стал еще меньше. Начало первого бездомного дня не тяготило, наоборот, появилась какая-то нерассуждающая, любопытствующая смелость.

И он поехал в Щербинки, поехал, не зная зачем, просто потому, что Щербинками заканчивался город.

Все оказалось на месте: и крашеные тяжелые ворота гаража, и Миша с Сережей, одновременно замершие с округленными ртами.

– Кто тебя так? – спросил Миша, указывая на вспухший затылок, поблескивая глазами, наглыми от страха.

– Ты.

– А пришел зачем?

– Вы знакомые.

– Динка разрешила с нами играть?

– Она к матери ушла.

– Чего так?

– Больше не захотела со мной… – и добавил смущенно, с непонятной гордостью: – Дина ребеночка ждет.

Миша рывком открыл дверь синей восьмерки, упал в кресло и долго барабанил пальцами по рулю. Потом высунулся наполовину, так, чтобы красочнее выглядели его слова.

– Ну ты и подонок, Саша. Женщину с ребенком бросил.

– Она сама… Ребята, вы у меня паспорт забрали. Верните.

Его руки еще говорили, когда он получил сильный тычок в плечо – спереди попер на него Сережа, тощий, смешной в своей ярости.

– Какой паспорт, чего ты гонишь, урод! Ты же на всю голову больной!

– Уже не болит.

Они захохотали.

– С чего ты решил, что это мы?

– Помню.

– Так и вали отсюда, если помнишь, пока по-настоящему тебе башку не проломили.

– Куда идти? Некуда.

Теперь шли они на него вдвоем, подпрыгивая от кипящего внутри гнева и страха, и, может, исполнили бы свое обещание…

Но в маленьком городе оставался еще один человек, который не сказал своего слова, он открыл дверь, и отступающий Шурик уперся спиной в его грудь.

То был человек из банка – в матово поблескивающих ботинках, в черном, ровном, как столп, пальто, из ворота которого выглядывал нежный цветной шарф. В этом гараже человек выглядел чуждо, но сразу повел себя уверенно. К тому же Шурик не видел его раньше, в тот день…

Осмотревшись, он понял, кто перед ним, замер на неуловимое мгновение, после чего улыбнулся, пожал ему руку и пальцем поманил Мишу в закуток. Вернувшись, спросил на языке немых, неумело, но уверенно:

– Что, брат, паспорт, говоришь, потерял?

– Они отобдали.

– Заявление писал?

– Какое?

– О потере паспорта.

– Нет.

– Правильно. Дохлое это дело.

– Отобдали! – повторил Шурик голосом, выстреливая рукой в сторону тех двоих.

– Разберемся, брат! – улыбчиво прокричал человек в пальто.

Было в этом «разберемся» столько успокаивающего, что Шурик потерял малый остаток рассуждения и обмяк. Следом человек сказал Мише, картаво и грубо:

– Что стоишь? Запрягай!

Синяя восьмерка привезла его на улицу, очень похожую на ту, на которой он жил с Диной. Человек в пальто водил его по каким-то домам, о чем-то говорил с какими-то людьми.

В некоторых домах их угощали, Шурик шел за человеком с овечьей покорностью, опустив морду. Спросить, зачем эти дома и люди, он не успел, поскольку был уже благостно пьян, а к вечеру – пьян до беспамятства.

* * *

Он очнулся и почувствовал – все повторилось: чужие стены, горбатый певучий диван, мутная боль во всем теле… Только в окно глядела непроспавшаяся весна, а вместо красивой девушки напротив сидел на полу человек в клетчатой рубашке, похожий на тощего, изломанного жизнью кота, и неотрывно глядел на него.

Наконец руки старика спросили участливо:

– Плохо?

Шурик поднялся, сел:

– Мы где?

– У меня.

– Ты кто?

– Надя.

– Имя такое?

– Фамилия моя – Надеждин. Все зовут Надя. Я раньше обижался, а теперь – нет. Вставай. Похмелиться хочешь?

Старик начал подниматься, встал на четвереньки – перед лицом Шурика оказалась пушистая макушка, осыпанная бежевыми пятнами.

Когда увидел его стоящим в полный рост, спросил:

– Я здесь зачем?