Сидели молча. Константин налил, сказал:

– Ну, помянем, – и встал. Стоя, видел: Шуркина суковатая рука обнимает стакан с красным киселем.

Еннафа подняла детское чистое личико:

– А ведь Шпигулиных-то мужиков остались только ты да Шурка. Вымираем, прости Господи…

– И самое печальное, что умирают молодые, – сказала Светка. – Половина кладбища, страшно смотреть.

Ее не поддержали.

Шурка глядел на бутылку, будто взглядом хотел опрокинуть ее. Решительно налил себе.

– Шу-ур, ты чево? – пискнула Люся.

Шурка встал:

– Помянем сына, – и, не дожидаясь других, выпил – затвор в горле сделал три отмеренных движения.

Коська тоже выпил и сказал:

– Какой он тебе… Сыновей-то ростят.

– Все равно, – ответил он без обиды. – Я родил. Жизнь, так сказать, дал.

– А на хрена была ему такая жизнь?

– Какая уж есть. У каждого своя.

И еще налил. Коська – себе. Женщины притихли, чуя, как крепчает ветер.

– Больно уж Валя его любила, – сказала старуха, – будто позвала.

– Да, очень любила, – поддержала Светка. – Хорошенький был. А всё водка.

– Не водка, – злобно сказал Константин. И повторил тише: – Водка здесь ни при чем.

Шурка раскраснелся. Достал «Приму».

– Дай мне, – попросил Коська к общему удивлению: курить он недавно бросил.

Вышли в сени, стояли молча. Вдруг Шурка спросил:

– Тебе сколь сейчас?

– Пятьдесят один.

– А мне пятьдесят шесть… – Помолчал немного. – Братка, а ведь мы с тобой так и не выпили за всю жизнь.

– Сейчас – что, не пьем?

– Не, я говорю, как люди не выпили, один на один.

Константин посмотрел на брата – ведь и вправду ни разу не выпили: разные очень.

– А тебе разве можно? Ты ж вроде того…

– Мне все можно, Кося, все.

Молчали, чувствовали, как назревает одно общее желание.

Шурка заговорил первый.

– Может, в материну избу? Там не топлено, правда.

Константин подумал: можно бы, но разволнуется жена, да и неудобно перед людьми.

– Не надо, – сказал он.

Шурка заглянул ему в глаза и проговорил почти робко, будто денег у брата занимал:

– Слышь, я тут – у себя – одному дачнику дом отделываю. Печка железная, согревает мгновенно. Плитка электрическая, свет… Все есть.

– Так это ж ехать надо?

– Ну да, ехать.

Константин затушил окурок. Одна его часть по привычке противилась глупому намерению, но другая говорила, что это и есть тот самый случай, когда можно узнать наконец, правда ли Шурка мстит ему за нелюбовь матери? Он узнает, выбьет ответ, и тогда душа его успокоится.

– Поехали.

Они вошли в комнату, Константин сказал, что надо ему отвезти Шурку домой.

– Куда ты, дядь Кость, ты ж выпимши, – встревожилась Светка. – Погоди немного, Володька мой скоро подъедет, он отвезет.

Но Константин махнул рукой и вышел.

– Да и ладно, спят гаишники сейчас, – сказала она. – Давайте помянем. Царствие Небесное Шурику.

* * *

Была Шуркина деревня совсем рядом, но Константин поехал дальней дорогой, чтобы успеть в более-менее приличный магазин возле трассы.

Они стояли у полных светящихся прилавков, Константин с привередливостью знающего человека выбирал закуску.

– Во жизнь! – восклицал Шурка. – Помнишь, как раньше – одна консерьва. А теперь бери что хошь.

– Это все подделки, брат, одни подделки.

В том чужом доме они вместе растопили новую железную печку, отчего быстро потеплело. Константин, собирая скорый мужицкий стол, спросил брата:

– Так я, Шурк, и не понял: ты расшился, что ли? Или срок кончился?

Брат будто не слышал вопроса, ходил по комнате, искал занятие рукам: занавеску поправил, одернул покрывало на койке, потом полез в шкаф, долго гремел посудой, наконец обернулся, поставил на стол две граненые стопки.

– Вот был я, Кося, обычный алкаш. Плохо это? Плохо, скажешь ты, и будешь прав.

– И к чему это?

– А к тому, что – хорошо.

– Быть алкашом?

– Веришь – нет, только сейчас понял: для меня это было хорошо. Вот сегодня хоронили его… сынка-то, Шурика. Пришел бы посторонний человек и спросил: а отчего помер? Ну и сказали бы ему, мол, судьба такая: сам инвалид, мамка в детстве бросила, баушка померла, а отец – пьющий и гулящий. Известная вещь, вроде как все сходится для такой судьбы. А отец, – голос Шурки подпрыгнул до фальцета, – вот он стоит! В новой куртке, в пиджаке и одеколоном воняет! Трезвый, сука!

– Ты для чего пить бросил? – напористо спросил Константин.

Но Шурка опять будто не слышал. Налил себе одному, хлопнул, поморщился:

– Я как трезвый стал, веришь – нет, себя возненавидел. Потому что жить стал всем назло… Вот вам назло! Чтоб, значит, за год-два всю свою раздолбайскую жизнь наверстать…

– Ну? Наверстал?

– Да. Стал хорошим человеком. Только понял, какие ж мы, хорошие люди, твари. Нам человека сожрать – святое дело, как похмелиться. Я ведь тебя, Кося, хотел из избы выгнать. Чево лыбишься, правда хотел… А замерз он, кукленок этот. Как так, Кося?

– Это ты меня спрашиваешь?

– Нет, братка, нет. – Шурка замахал руками. – Это я так, вообще спрашиваю. Ты дайче верно сказал: настоящие отцы, которые сыновей ростят. Все правильно, мой грех… Ну а теперь-то что мне делать, скажи? Опять по бабам шастать? Так годы не те, да и зло все от баб. В алкаши, может, вернуться?

Константин улыбнулся слегка:

– Вроде как уже вернулся.

Шурка расхохотался, откинулся назад, так что едва не опрокинул коленями стол. Отдышавшись, разлил по стопкам:

– Поздно. Жизнь-то кончилась, Кося…

– Дурной ты, Шурка. Вправду, не обижайся… – беззлобно сказал младший брат. – Я было подумал, что нет, а теперь вижу – дурной. Не пойму да и не понимал никогда, чего ты хочешь?

– Все ж тебе объяснил, ты чем слушал? Сперва свободы хотел, потом – тебе насолить, а сейчас ничего не хочу. Ничего. Блаженного загубил.

Константин увидел: глаза брата подернулись маслянистой пленкой и глядели на него неподвижно. Перед тем как окончательно сдаться хмелю, брат произнес:

– Пей, Кося. Тебе ведь тоже… аллес капут!

Покачнулся, свалился со стула и замолк. Вечер кончился.