– Кстати о блядях, – перебил его Начальник с ледяной улыбочкой и подал знак своим помощникам.

(Несмотря на молодость, Гришка уже выработал свой стиль управления.

Его стиль заключался в том, чтобы не быть голословным. Он знал, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Ничто так не убеждает, как наглядный пример.)

Люди Начальника подвели к проповеднику местную потаскушку. Слепого никто не держал, тем не менее стволы будто вросли в глазницы.

– Развлеки нашего гостя! – приказал Гришка, и шлюха с рвением принялась за дело. Вначале она возбуждала слепого руками, а затем и губами.

– Уйди, блудница вавилонская!!! – орал тот. – Сгинь, отродье сатанинское! Отпусти, сука, чтоб тебя муравьи съели! Сдохни, собака бесстыжая, выменем потрясающая!..

Однако после непродолжительных стараний шлюшонки стало ясно, что слепой не вполне владеет своим нижним телом. Скандал превратился в грандиозную потеху. В «Петухе» ржали так, что чуть не рухнула крыша. Тут же делались ставки на то, сколько слепой продержится, и кое-кто неплохо заработал.

Проповедник извергся через минуту.

– Ты не сдал вступительного экзамена, – заметил Гришка. – А насчет патрона я передумал.

– Дайте нож, вражьи слуги! – ревел слепой. – Отсеку орган, предавший меня! Смейтесь, шуты, над слабостью плоти! Лакайте, шакалы, кровь праведника!.. Нож мне! Нож!..

– Поздно! – отрезал Начальник. – Расскажешь Ему, что ты видел.

И выстрелил из обеих пушек.

Для священника урок не прошел даром. В ту пору он был еще юн и весьма впечатлителен. Он крепко усвоил две вещи. Первое: голая правда нужна только самоубийцам, чтобы совершить с нею последний сладостный половой акт – и умереть. Второе: обыватель любит все выходящее за рамки обыденности, но не слишком далеко – в самый раз, чтобы успеть вернуться, когда отпустит тоска. И еще поп начал догадываться, что изменения обычно происходят к худшему, а истинные новости бывают только плохими. Шуты и тронутые всегда в большом почете и в большой цене, пока не забывают свое место…

Надо же – тогда священнику казалось, что он никогда не повторит чужой ошибки. Доказательства ошибки были налицо, то есть на лице у бродяги. Но вот внутри что-то треснуло, порвалось, разбилось вдребезги, не выдержав напряжения; предохранитель сгорел; ограничитель сломался; ангел-хранитель ушел в декретный отпуск (еще один повод крикнуть: «Измена!») – и священника понесло под уклон. Чем дальше, тем труднее было остановиться. Он возомнил, что не все еще сказано до него.

Впервые за много месяцев он повысил голос. Он почти кричал о черных неотмытых грехах, извечном человеческом паскудстве и близкой смерти. Его проповедь сплеталась со звуками перестрелки. Он вспомянул Хобота, Ряхлиса, Гнуса и шлюх, умерщвленных зверским образом. Похоть, жадность, прелюбодеяние, гордыня… И так далее. Полный перечень. Затем список пыток и наказаний по Иезекиилю. Кое-что священник добавил от себя. Получилось неплохо. Он и сам не знал, что в нем есть ЭТО: изощренная, яростная и мстительная фантазия, подвергающая всем перечисленным карам живую плоть…

Старухи, украдкой щелкавшие семечки, замерли с шелухой на губах.

На рожах «добропорядочных» горожан застыли гримасы отвращения, будто поп вывернулся наизнанку и предоставил им рассматривать свои разлагающиеся внутренности. Какая непристойность! Какая вопиющая бестактность – напоминать людям об их слабостях, шалостях, пороках! Похоже, праведник все же свихнулся от длительного воздержания…

Ферзь и ведьма стояли в тени за колонной, и их лиц не было видно.

Когда священник закончил, помещик выдвинулся в проход, расставил ноги, утвердился, как бык среди овец, и захлопал в ладоши. Священник сразу почувствовал себя жалким шутом в дурацком балагане и к тому же выступившим не вовремя.

Толпа прихожан с облегчением повалила из церкви – тихо грешить дальше, коптить небо, плевать в чужие колодцы, гадить друг другу на голову, пачкать постели и землю. При этом все аккуратно протискивались мимо Ферзя, чтобы, не дай бог, его не задеть. Тот не обращал на них внимания.

Под гулкими сводами остались трое. Священник ощущал себя побитой собакой. Воля вытекала из него, как дерьмо при поносе. Ферзь сверлил его ироничным взглядом, принуждая плестись по проходу себе навстречу.

– Покажи! – потребовал помещик тоном, не допускающим возражений. Тем не менее священник бросил вопросительный взгляд в сторону Полины. Та кивнула:

– Покажи.

Он достал татуированный кусок кожи, срезанный с человеческой головы. Самое неприятное заключалось в том, что с тех пор, как священник подобрал его, на нем появились короткие черные волоски. И ПРОДОЛЖАЛИ РАСТИ.

При свете лампад и заупокойных свечей Ферзь разглядывал изображение скарабея. Все это пока казалось ему полной чепухой. Должен же был наступить неизбежный момент, когда ведьму наконец поразит маразм! Кажется, такой момент настал. По его мнению, старуха подняла переполох из-за пустяка, который не стоил выеденного яйца. И все же, все же… Он доверял ее чутью. А прежде всего – своему собственному.

– Я возьму это, – буркнул Ферзь.

Он не спрашивал, а ставил в известность. Мог бы и не ставить.

Священнику показалось, что он выпустил из рук и потерял нечто важное, возможно, единственную улику, хоть это и была реликвия враждебного, уродливого культа. «Господи, где же правда? И хочу ли я знать правду? Не слишком ли я труслив для этого?» – пытал он себя, но тускнеющий рассудок метался в лабиринте лжи.

Священник увидел пачку старых бумажных денег, которая будто по волшебству появилась в руке помещика.

– Почини крышу! Течет, – произнес тот двусмысленно, пока пачка как бы сама собой вползала в узкую щель между непослушных поповских рук…

И вот тогда впервые застонало дерево. Или не дерево. Во всяком случае, звук был душераздирающим и граблями царапал спину.

Священник в ужасе оглянулся. Несмотря на полумрак, он сразу увидел, как потемнел лик на одной из икон – лик Святого Лени, Основателя Государства(!). Святость и насилие в едином образе. Над подобными парадоксами священник даже не задумывался. Государство представлялось ему почти утраченным раем, оплотом справедливости, безопасности и демократии, счастливой утопией, бесследно канувшей в прошлое…

На изображении святого пузырилась позолота, пятна коросты обезобразили ясное чело, а доска… доска стонала, будто корпус древнего парусника, угодившего в жестокий океанский шторм, но не было шторма, не было никакого парусника, и на сотни километров вокруг не было даже моря.

Священник снова повернул голову. Ферзь пренебрежительно улыбался.

Лицо Полины выражало чисто медицинский интерес к происходящему. Священнику показалось, что он услышал ее шепот («Вы параноик, батюшка! Зайдите как-нибудь за травкой…»), и уж точно не показалось, что Ферзь приблизил свое лицо к его лицу, обдал горячим дыханием, запахом жареного мяса и прошептал: