Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Улыбается:
— Д-дай п-подумаю.
Но думает он не о римлянах — про другое.
— 3-знаешь, д-давай выбираться. Мы в-вот так с-сделаем.
Он хватается за близко стоящее деревце, ломает, кидает под ноги. Следом — еще одно. Затем третье. Стволы ложатся крест-накрест, образуя плавучий мост. Я вдруг понимаю: гать! Так делали гать. Интересно, откуда он знает? Откуда он знает, что надо делать?
Наступает ногой на перекрестье, раскачивает, проверяя прочность настила.
— С-ступай т-только за мной — ни шагу в с-сторону.
Кривые деревца слишком гибкие. Однако топор их одолевает. Мы продвигаемся вперед — медленно, но продвигаемся.
Начинается дождик — мелкий, частый, назойливый.
— Ты уверен, что идти в эту сторону?
— С-солнца нет. Н-не могу п-понять. Но это ведь неб-большое б-болото. Рано или поздно — п-придем к б-берегу.
По пути я пытаюсь нащупать дно палкой. Есть!
— Сережка! Здесь твердо.
—Ч-чуть-чуть осталось.
Вот он, берег! Мы выбираемся на твердое, и меня охватывает дикая радость, я начинаю скакать и прыгать, проверяя прочность земли:
— Теперь понимаю, что чувствуют моряки, добравшиеся до суши.
А Сережка падает навзничь и так валяется — прямо под дождем. Ловит ртом капли.
— Вакула, ты итак грязный. Вставай. И лучше скажи, спаситель, откуда ты знал, что делать?
— П-посмотрел на т-тебя — и п-понял.
— Между прочим, я не справочник по спасению утопающих. Кстати, мне тоже можно выдать медаль: с риском для жизни я сохранила нашу клюкву.
Я трясу бидоном у него перед носом. Он кивает, а у самого синие губы. Надо бежать в лагерь. Мы промокли насквозь. Теперь, когда напряжение спало, становится холодно.
Интересно, Геннадий Петрович развел костер?
И вообще: он слышал, как я кричала? Что, если слышал? И не помог?
«Ася, не кричи. Это бесполезно. Тебе же сказали…»
И тогда, когда Влада побили: «Он знал, на что идет».
Огонь еле теплится. Сережка сразу начинает колдовать над костром, раздувая пламя и подкла- дывая дрова.
— Н-надо п-поставить воду.
— Геннадий Петрович! Вы где?
Геннадий Петрович сидит при входе в палатку, читает с фонариком.
— Мы заблудились. Мы вам кричали. Вы разве не слышали?
И тут он говорит — не отрываясь от книги и как бы между прочим:
— Но вы ведь выбрали себе опекуна?
Выбрала?
Он что же — меня ревнует?
К кому? К Вакуле? К этому мальчику, пажу?
И думает обо мне как о женщине? Бог мой!
Сережка все возится у костра, не глядя в нашу сторону. Он слышал?
«Не надо об этом, Ася! Не надо».
Ничего не случилось. Ничего такого, что помогло бы понять, почему я это сделала.
На следующий день мы вернулись из лесу. А еще через пару дней позвонила Мария Ильинична:
— Ася, что происходит? Геннадий Петрович ведет себя так, будто не желает никого видеть. Может, вы знаете, в чем дело?
Я думаю, дело в мухоморах. Надеюсь, что в них. Геннадий Петрович увез с собой целую корзинку— вместо опороченной клюквы. Коротко объяснил: мухоморы упоминались в летописях. Из них готовили какую-то наркотическую дрянь для викингов. Это значит, они в принципе съедобны. Он полагает, что отравляющие вещества сосредоточены в красной кожице. В красной кожице с белыми точками. Если ее снять, а грибы как следует вымочить, можно сделать их годными в пищу.
— Ася, что за глупости! Какие мухоморы? Из разговора с Геннадием Петровичем я поняла, что вы с Сергеем вели себя нетактично.
Что? Нет, я уверена: все дело в мухоморах.
— Ася, я говорила вам: Геннадий. Петрович — непростой человек. Такие люди требуют особого отношения. Они впечатлительны и ранимы. И вы, зная это, позволяете себе такое небрежное к нему отношение. Когда вы в последний раз ездили заниматься? Ведь он выделяет на вас время, тратит свои силы. При его занятости. Очень прошу вас…
Я больше не слушаю, что она говорит. Это неважно. И я приняла решение: я больше не буду с ним заниматься. Вообще не буду. Потому что нужно совсем не это. Ему нужно совсем не это. Он просто не должен жить один — вот и все.
Я сегодня проснулась с этой мыслью, и мне стало весело. Мне весело до сих пор — несмотря на дурацкую отповедь. Она просто не знает, эта Мария Ильинична, просто не знает, что я задумала. А когда узнает — упадет со стула. Вместе со своей интеллигентностью, со всеми своими нравоучениями.
И все упадут. Даже мама. Она в последнее время меня достала: «Этот Геннадий Петрович, он совсем не оставляет тебе свободного времени!»
Так что я знаю, что делать.
Моя бабушка отказалась от дедушки. Моя мама не поехала за отцом на Север. Но я рассчитаюсь за них с судьбой. Во имя Солженицына, по женскому счету. Я заплачу собой.
* * *
Это похоже на приключение. На захватывающую импровизацию. Ты приезжаешь в гости — скот- летами из капусты, раскладываешь еду по тарелкам и ждешь, терпеливо ждешь, пока он начнет есть. А потом, между делом: «Я хотела бы у вас оставаться». Он еще не совсем понял, поэтому кивает — с привычной уже отстраненностью: «Да, да, конечно. Буду рад!» — «Нет, Геннадий Петрович, вы не поняли. Я хочу оставаться на ночь».
Он теряется от неожиданности — и упускает вилку. Вилка тонет в соусе: ее уже не спасти. Он не решается посмотреть мне в лицо и разглядывает кусок котлеты в тарелке — так глупо-глупо. Или счастливо? Потом говорит — чуть глуховато: мне нужно подумать. Позволите пять минут?
Да думайте! Я торжествую. Я внесла в его жизнь смятение — непредвиденное, почти праздничное. Если бы этим закончилось дело, получился бы дивный спектакль — к удовольствию зрителей. Мне кажется, я все уже сделала, все самое главное: сказала. И теперь полна ликованием — оттого что сумела его ошеломить.
А он, наконец, приходит в себя и предлагает перейти в комнату — из кухни в комнату. Садится на диван и делает приглашающий знак рукой: присядьте, пожалуйста. Вот так.
Конечно, я не люблю вас, и не считаю нужным это скрывать. (Мне еще слишком весело, и я не задумываюсь над тем, что слышу.) Я слишком вас уважаю, чтобы обманывать. Но в данном случае это неважно. Мы близки друг другу по духу— большая редкость по нынешним временам. И у нас с вами есть потребности, продиктованные физиологией. Ничего унизительного или зазорного: это естественно. Вы согласны?
Он спрашивает в обычной своей манере — как на уроке: «Давайте, Ася, рассмотрим вопрос с точки зрения материалистической науки…»