И я сама это выбрала — быть как жена декабриста. Может, общего дела достаточно, и оно заменяет любовь. Оно даже лучше — чище и благороднее, потому что — над телом. А тело слишком эгоистично. Оно готово жить своей жизнью, отдельно от головы. Я знаю это чувство. Оно поднимается из телесных недр, неуправляемое, заставляющее пульсировать кровь. Это неверное чувство, и надо его давить. Главное — это дело. Чтобы расплатиться с судьбой — красиво, благородно.

* * *

— Алло! Аська? Поговорить надо! Зайдешь?

Что-то случилось? Этот Влад, он же непредсказуем. И почему он вдруг позвонил мне? Обычно сигнал бедствия получал Вакула, и тогда мы вместе мчались «по вызову».

Да, мы всегда приходили к Владу с Вакулой. А сейчас вот — я одна. Такое странное ощущение. Неправильности?

Жму на кнопку звонка — ни ответа, ни привета. Пригласил в гости, называется. В сердцах толкаю дверь — она поддается. В подвальчике темновато. Свет где-то в глубине.

— Влад, ты где? Это Ася!

Вешаю на крючок пальто и сумку. У Влада при входе набиты коряжки с сучками, у некоторых забавные мордочки. Вхожу, оглядываясь: куда же он делся? Прямо на дороге — ведро. Я его не заметила— задеваю и спотыкаюсь.

Ведро опрокидывается, на пол выплескиваются остатки чего-то жидкого. Чулок на ноге порвался. Ушибленное место саднит.

— Влад, Влад, ты где? У тебя стрептоцид есть? Я ногу поцарапала. Кровит.

Влад появляется из глубины, с бутылкой в руках:

— Давай, Асюта, зальем твои раны водкой. Давай зальем тебя водкой — всю как есть. Заспиртуем — и в банку. Чтоб не испортилась.

— Влад, ты пьян!

Пока я ехала, он успел напиться. А ведь по телефону голос был совсем нормальный.

— И правда — кровь! Настоящая. Красная. — Влад наклоняется и льет мне на ногу водку.

— Ты в своем уме? Что ты делаешь?

— Что я делаю? Это ты что сделала? Что ты сделала, Асюта-гшздюта?

Я резко выпрямляюсь.

— Ты за этим меня звал?

Поворачиваюсь и иду к выходу. Внутри все полыхает от гнева.

— Ну, подожди, подожди. — Влад обгоняет меня и срывает пальто с крюка. — Хоть на прощание за тобой поухаживаю. Фифочка ты моя. — И вдруг обхватывает сзади, крепко сжимая, лапая грудь, зарываясь лицом в волосы.

— Пусти! Пусти сейчас же!

— Асюта, он тебя как — уже? По-особому, по-марк- систки? А давай по-простому, а? По старой дружбе? — Слова мешаются с перегаром и запахом дешевого курева.

Мне противно и страшно. Я резко пихаю его локтем— куда-то в мягкое.

— Ну, Асюта! Зачем так грубо? Не надо. Давай любить друг друга! Любовь человека к человеку— вы ж проходили! В этом вся суть.

Бью еще и еще, брыкаюсь, наступаю на ноги.

— Понял! Понял! — Он разжимает руки. — Ты не всем даешь. Только главным героям. Отбираешь по степени величия. Угадал?

Отскакиваю, тяжело дыша:

— Ты сумасшедший. Ты пьян в стельку!

Оглядывает меня нагло, оценивающе:

— Аська, ты знаешь, что ты сука?

Я судорожно пытаюсь освободить свою сумку. Она, как назло, упрямится, хватаясь сразу за все крючки.

— Ну ладно, ты меня зацепила — глазками, попой. Кстати, попу тебе поменьше можно…

Скотина, животное.

— Но Сережку-то за что? Идиота этого, рыцаря картонного?

И уже вдогонку, стоя в дверях:

— Ты мерку-то свою героическую проверь! Может, она того — с дефектом?

* * *

Все. Уже скоро. Геннадий Петрович пакует последнюю пачку фотографий.

Он сказал, что сегодня моя помощь не нужна. Я могу провести вечер в приятной праздности. Мы поужинали, я помыла посуду и теперь сижу в кресле с книжкой. Делаю вид, что читаю.

Но я не могу читать. Я жду. Мы ляжем на этот диван?

Фонарь светит прямо в окно. Надо задернуть шторы. Когда я пойду из ванной, то накину халатик. А как быть с рубашкой? Нужно лечь без всего? Это же не экспромт. Можно правильно подготовиться… Надо будет спросить. Только сначала я пойду в ванную.

На третьем курсе кто-то принес в институт «Сказки тысячи и одной ночи». «Взрослый» вариант. Книга пошла гулять по аудитории, утаскивая своих жертв на дно запретных переживаний, невзирая на лекторов и угрозу грядущих зачетов. Однако прямые описания телесных приключений ее персонажей не отложились в памяти. За исключением, может быть, одного. Все эти шахи, ханы, не сумевшие утонуть купцы в критической ситуации сразу прыгали в бассейн — чтобы «омыть свои члены». Это случалось почти на каждой странице. И сейчас я пытаюсь уцепиться за этот единственно понятный мне совет из всех уроков Шехерезады: я знаю, что в нужный момент пойду в ванну. И это займет какое-то время…

— Не пора ли на сегодня кончить? Не пойти ли нам укладываться? — Геннадий Петрович смотрит, ласково улыбаясь.

В голову ударяет. Сердце обваливается вниз.

— Да-да, конечно.

* * *

Я выхожу из ванной, он уже постелил.

— Располагайтесь. Я быстро.

— Геннадий Петрович! Геннадий Петрович! — Кажется, звучит слишком громко — для такой маленькой комнаты. — Скажите, мне рубашку снимать?

Он мягко улыбается. Я чувствую себя дурочкой. Такой кокетливой дурочкой.

— Как вам будет удобней. Как вам удобней, Асенька? Как мне удобней?

— Ну, снимите — чтобы об этом не думать. И можете сразу свет погасить.

Да, да. Это хорошо — погасить свет.

Только вот фонарь, прямо в окне. Он будет подглядывать.

Но я уже не могу задернуть шторы. Я сняла рубашку.

* * *

— Какие хорошие зубки, киса!

Чужой язык заставляет губы разлепиться. «”Киса” — это мне? Это моя постельная кличка? Интересно, она для всех одна? Все те — до меня — тоже были “кисы”?»

— И все такое хорошее…

Я чувствую, как он напряжен, сдерживая возбуждение. И как трогает — ртом, руками. Мне надо как-то ответить. Где ты, Шехерезада?

Но я не могу.

Я жду, когда он дойдет «до главного». Чтобы сделать мне больно.

И цепенею. Деревенею. Превращаюсь в мертвую царевну.

Теперь я знаю, почему ее положили в гроб.

Она ничего не смогла — с этими богатырями, — когда дошло до главного. Испугалась и сделалась деревянной.

Нужно было заветное слово, но они ей сказали: «Ты тут одна, в лесу. Выбирать не из кого. А у нас потребности, продиктованные физиологией…»

Их совершенно не в чем винить: они были с нею честны.