Я остановился. Оказалось, я нахожусь в узком грязном переулке, насквозь пропитавшемся вонью сточных канав. Снова пришла мысль, не поискать ли церковь, место, где можно опуститься в полумраке на колени и попросить Господа о помощи в этом деле, но меня снова остановило воспоминание о круглой желтой нашивке слева на груди.

Мимо меня в обе стороны двигались люди, некоторые вежливо меня огибали, кто-то толкал плечами, отодвигая с дороги, многие заходили в открытые двери таверн и пекарен. С уличной вонью смешивались ароматы жареного мяса и свежего хлеба.

Внезапно я ощутил такой упадок духа, что был не в силах двигаться дальше, и, отыскав узкий простенок между прилавком с текстилем и лотком книготорговца, я обнял лютню, прижал к груди, словно ребенка, и привалился спиной к стене, приходя в себя и пытаясь разглядеть над головой узкую полоску неба.

Свет быстро угасал. Становилось прохладно. В лавках зажигали фонари. По улице прошел слуга с факелом, вслед за которым прошествовали два элегантно одетых молодых человека.

До меня вдруг дошло, что я понятия не имею, какое здесь время года, та же ли поздняя весна, какая была в моем времени? Однако и «Миссион-инн», и моя обожаемая Лиона казались сейчас невероятно далекими, словно я видел их во сне. Правда, и то, что когда-то я был Лисом-Счастливчиком, наемным убийцей, казалось таким же нереальным.

Я снова помолился о спасении души Лодовико. Но слова отчего-то показались лишенными смысла после постигшего меня поражения, а в следующее мгновение я услышал рядом с собой чей-то голос:

— Ты вовсе не обязан носить эту нашивку.

Не успел я поднять глаза, как ощутил, что нашивку сорвали с бархатной туники. Передо мной стоял высокий молодой человек, великолепно одетый, весь в бордовом бархате, в темных чулках и черных сапогах. При нем был меч в ножнах, украшенных каменьями, а на плечах красовался короткий плащ из серого бархата, такой же тонкой выделки, как и бархат туники.

Незнакомец носил длинные волосы, примерно как у меня, только каштановые, очень густые и завитые локонами. Его лицо удивляло своей симметричностью. Глаза у него были большие темно-карие, а полные губы — по-настоящему красиво очерчены.

В затянутой в перчатку правой руке он держал круглую желтую нашивку, которую с такой легкостью сорвал, — в следующий миг он скомкал ее и засунул за пояс.

— Она тебе не нужна, — сообщил он доверительным тоном. — Ты же слуга Виталя, а он и все его домочадцы и слуги освобождены от обязанности носить нашивку. Ему следовало сказать тебе, что ты можешь избавиться от этого знака.

— Но зачем, разве это важно? — удивился я.

Молодой человек снял с левой руки переброшенный через локоть короткий плащ из алого бархата и накинул мне на плечи. Затем он надел на меня меч, затянув ремень. Я изумленно уставился на инкрустированную драгоценными камнями рукоять меча.

— Что это значит? — спросил я. — Кто ты такой?

— Настало время тебе немного отдохнуть и подумать, — проговорил незнакомец тем же мягким, доверительным тоном. — Я пришел, чтобы ненадолго забрать тебя отсюда, дать тебе возможность спокойно поразмыслить.

Молодой человек взял меня за руку. Я снова закинул лютню за спину, и он повел меня по переулку.

К этому моменту почти совсем стемнело. Издавая шипение, горели факелы, из некоторых лавочек на узкую улицу выплескивались лужицы света. Из-за мерцающих огней я не мог ничего рассмотреть.

— Кто послал тебя ко мне? — спросил я молодого человека.

— А как ты сам думаешь? — ответил он вопросом. Он обнял меня за плечи, просунув руку под лютней, и продолжал увлекать вперед. Тело незнакомца казалось по-особенному чисто вымытым, от него слабо веяло какими-то сладкими духами.

Все остальные, кого я встречал здесь, были не то чтобы грязными, но даже самые ухоженные из местных жителей казались какими-то пропыленными, и чаще всего от них исходил естественный запах тела и волос.

Этот человек был совершенно иным.

— Но как же Виталь? — спросил я. — Разве хорошо оставлять его одного в такой момент?

— Сегодня ночью уже ничего не случится, — заверил меня незнакомец, глядя прямо в глаза и обнимая чуть крепче. — Они похоронят Лодовико, разумеется, не на освященной земле, но отец проводит его до самой могилы. В доме будет траур, вне зависимости от того, позволено соблюдать траур по самоубийцам или нет.

— Но остается еще тот священник, отец Пьеро, со своими обвинениями, и я не знаю, буйствует ли по-прежнему диббук.

— Почему бы тебе просто не довериться мне, — проговорил он мягко, словно был врачом, — и позволить мне исцелить ту боль, какая тебя гнетет? Если я правильно понимаю, сейчас ты в таком состоянии, что никому не можешь помочь. Тебе необходимо восстановить силы.

Мы шагали через очередную просторную площадь. У дверей огромных четырехэтажных домов горели факелы, на башнях мерцали мириады огоньков, рассыпаясь по темно-синему небу. Поблескивали первые звезды.

Я видел, что люди вокруг нас нарядно одеты, на руках у них красуются сверкающие кольца или пестрые перчатки. Многие целыми компаниями спешили как будто к какой-то заветной цели.

Женщины в великолепных шелках и парче с изяществом двигались по пыльной улице, их неброско одетые служанки торопились следом. Проплывали богато украшенные носилки, носильщики тяжело ступали под их весом, а седоков скрывали разноцветные занавески. Откуда-то издалека приплывали звуки музыки, но их заглушал гомон голосов.

Мне хотелось задержаться и внимательно рассмотреть эти сменяющиеся картинки, однако мне было как-то не по себе.

— Почему Малхия ко мне не пришел? — спросил я. — Почему послал тебя?

Молодой человек с каштановыми волосами улыбнулся, глядя на меня с любовью, словно я был вверенный его заботам ребенок, и произнес:

— Не думай о Малхии. Надеюсь, ты извинишь меня, если я буду отзываться о нем в несколько легкомысленном тоне? Подчиненные часто слегка подтрунивают над вышестоящими. — Его глаза весело заблестели. — Смотри, это кардинальский дворец. С самого обеда здесь идет торжество.

— Какого кардинала? — шепотом спросил я. — Как его имя?

— Разве это имеет значение? Это же Рим в эпоху расцвета, а что ты успел увидеть? Да ничего, кроме печальных событий в доме отдельно взятого семейства.

— Погоди-ка минутку, я не…

— Пойдем, настало время расширять кругозор, — произнес он. И снова он говорил, как будто обращаясь к ребенку. Это показалось мне милым, но в то же время неуместным. — Ты-то ведь знаешь, что с самого начала хотел увидеть все это, — продолжал он, — и кое-что ты просто обязан увидеть, потому что это самые славные мгновения этого мира.

Его голос был насыщен обертонами, и казалось, он искренне верит в то, что говорит. Даже улыбка Малхии не была столь лучезарна. Или же мне просто показалось в ярком свете огней.