я вдруг. – Меня недавно чуть машина не сбила… я тоже всё думал потом, думал, что было бы, если…

Он даже вскочил:

– Где?!. Что же ты молчал?

– На переходе, вечером.

Вот я идиот! Зачем я ему это рассказываю?!.

Он встаёт, хлопает себя по карманам. Давно уже не курит, бросил, ещё когда я только родился. А привычка искать сигареты осталась.

– Как же ты… Смотри, осторожнее, – говорит он. – И лучше через подземный переход, я же тебе говорил… Столько психов кругом! И если в темноте переходишь – телефоном свети, тебя же не видно, я сам как-то чуть не сбил такого – выскочил под колёса. Не игрушки же!

Суп у него опять остыл, а он всё ходит вокруг тарелки. Потом всё же сел, вытянул ноги.

– Надо же, как устал. Наверное, от волнения просто. Ноги не держат. Надо, что ли, больше ходить. Ты, кстати, шагомер собирался купить, присмотрел уже?

И тут в телефоне ответ от Т. Быстро как.

«Ты мне написал целых 20 слов. Ничего у тебя не атрофировалось! Просто алгебру делать не хочешь. А хочешь страдать!»

…А я и забыл. Точно она дала мне в лоб, по месту: я и правда хотел пострадать. Надо же, если бы отец сказал: «Хватит ерундой заниматься, иди делай алгебру», – это обидно. А если Т. – совсем другое дело.

Но отец вдруг говорит совсем другое:

– Слушай, бросай свою алгебру. Ложись лучше пораньше – не высыпаешься совсем, вот и внимания нет.

* * *

Наткнулся на Эппла, учителя математики, возле метро. Поздоровался, а он не ответил. Не заметил меня даже, думает о своём. Ну да, я ему неинтересен.

Моцарта небось заметил бы.

Обидно: Эппл мне нравится. Сначала я его боялся: у него голова бритая наголо, как яблоко. И вмятина сбоку. Не знаю, как можно жить с такой ямой в черепе. И зачем он её показывает, чего волосы не отрастит? Откушенное яблоко, вот и прозвище – Эппл. Я думал – уголовника какого-то в школу прислали. Оказалось – интересный человек. Жаль только, что я ничего не понимаю в его предмете.

Вечером в электронный дневник пришли оценки за самостоятельную. С письмом от Эппла: «Извините, плохо вас подготовил. Слабо написали, будем переписывать».

Трояки в основном. У меня – «два». У Т. – четвёрка. И всего одна пятёрка в классе. Догадайтесь, у кого.

* * *

Думал, хоть на виолончели умею, шёл к Герде отыграться за алгебру. А ей было не до меня, и урок вышел бестолковый. Кажется, у неё болела голова. Я прямо чувствовал: она ждёт, чтобы я ушёл. Ну, я и ушёл.

Но домой не хотелось. Лучше здесь, в музыкалке: не могу я, что ли, просто в школе побыть? Я поднялся на последний этаж: там, возле входа в концертный зал, есть такая огромная кадка с лимоном. Говорят, одна учительница вырастила этот лимон из зёрнышка. И за этой кадкой как раз есть место. Моё.

В общем, я пошёл туда; а там Валя. Та девочка-композитор с некрасивым лицом. Пишет. На нотной бумаге. Пишет музыку?!. Прямо сейчас!!! Разве так можно, без инструмента…

– Ой. Я сейчас уйду, – испугалась она.

Вот же, спугнул человека!

– Ты что, ты пиши! Я не знал, что ты здесь.

– Да я не пишу ничего… Я так.

Надо же так ужасно стесняться! Лицо красными пятнами…

– Валя, – сказал я.

– Откуда ты знаешь, что я Валя?

– Тебя все знают.

Как она не знает, что её все знают! Когда на концертах играет, что, не видит никого?

– Слушай, – спросил я, – ты прямо вот так музыку пишешь? Из головы, без инструмента?

– А зачем инструмент? – удивилась Валя. – Я и так слышу…

– Ничего себе… А у тебя всегда это было? Ну, музыка в голове?

– Всегда, – ответила она. – Раньше – всегда. А теперь кончилось.

– Как это? Как – кончилось?.. Ты же пишешь сейчас?

– Нет. Я пробую, пробую… но всё не то.

Она сидела на подоконнике, а мне вдруг ужасно захотелось с ней поговорить. Я сел рядом, на стул.

– Он сломанный, – сказала она.

– Знаю, – конечно, знаю, я сам его и сломал. Злой тогда был. Но если его приставить к стене – нормально можно сидеть, если не дёргаться.

– Ты же занимаешься. У тебя композиция есть, гармония-полифония, или что там? Ведь этому учат? Сочинению?

– Ну да. Понимаешь, это… ну. Как инструменты. Тебе дают карандаши, краски, кисточки. Карандаш, акварель. Акрил. Но если ты не знаешь, что рисовать, то ничего не поможет.

Я молчу, ковыряю краску на подоконнике. Сказать или не сказать? Хотя кому, если не ей. Т. всё равно меня слушает только из вежливости.

– Знаешь, Валя, я ведь тоже пишу. Музыку. Ну, пробую.

Она не удивилась. И правда, чего такого? Ну, пишет человек музыку.

– Иногда кажется – как здорово у меня получилось, как красиво. А потом – бац, и понимаешь: очень похоже, например, на Рахманинова. Только у него лучше.

Она улыбнулась половиной рта. Первый раз вижу, как она улыбается. Наверное, стесняется своей улыбки, неправильного прикуса.

– Нет ведь ничего удивительного, если человек рисует, да? – говорит Валя. – Или пишет сочинение. Это обычно; это и в школе задают. А вот музыка – необычно. Просто если бы этому учили в школе, все бы писали. Ничего такого.

– И что бы мы делали с этой тучей музыки? – спрашиваю я.

Мне вдруг становится страшно: если все будут писать, в чём тогда будет моя необычность?

– А что все делают с этой тучей рисунков? – пожимает плечами Валя. – Они ещё и место занимают.

Она молчит. Потом начинает накручивать уголок листа на карандаш. Прямо как Моцарт, он тоже так делает. Видно, хочет что-то рассказать, но стесняется. Наконец решается:

– Я однажды была в гостях. И там на всех стенах рисунки, совсем детские: ваза с тремя цветками, рыбы в речке, домик. Радуга. Видно, что родители так гордятся своим ребёнком. А ребёнку лет десять. Уже не малыш! Понимаешь? То есть я тогда подумала: надо же, так радуются, считают, что он художник!

…Да. И у Т. на кухне её детские рисунки висят, с динозаврами. А моим родителям в голову такое не придёт.

– Может, они вспоминают, как он был маленьким? – я пытаюсь оправдать знакомых Вали, родителей десятилетнего художника.

– Нет, – говорит Валя. – Оказалось, он больной. Не говорит. Совсем. И рисовать начал только в этом году. А раньше не хотел. И они этому радуются, понимаешь! Тому, что он делает обычное, как все дети. Понимаешь? Вот нам хочется