Никогда не думал: вот бы мне так же! Просто смотрел, растворялся. В её пальцах, в дрожании струны «до». Я сам был будто эта звучащая часть струны: от подставки до её пальца. А потом думал – почему она здесь, в музыкальной школе? Ведь могла бы играть концерты с оркестром!

…А сейчас играет только для меня одного.

Она опустила смычок и сказала:

– Слушай. У тебя могут быть самые разные отношения с людьми. Иногда думаешь, они одно; а оказывается, совсем другое. Самые близкие люди могут обмануть тебя. Никто не застрахован. Но пока у тебя есть руки – инструмент не предаст. Он всегда будет с тобой. Что бы ни случилось.

– А вы больше не уедете? – глупо спросил я.

– Нет, – сказала она без улыбки. – Наездилась. Но я тут ни при чём. Дело не во мне, а в инструменте. Я хочу дать тебе друга на всю жизнь. Понимаешь?

Я пришёл домой и долго играл по открытым струнам, пытаясь поймать старое, привычное ощущение. Руки ватные, какие-то бестолковые пальцы. Как в первом классе. Ничего себе: виолончель всегда будет с тобой! Да она сейчас будто и не моя вовсе! Мстит, что я оставил её так надолго. Или нет?

Нет. Через три дня виолончель меня простила. И в правой руке, и в левой стало легко; кажется, даже легче, чем раньше. И я тогда впервые попробовал играть своё. И решил: даже если Герда опять исчезнет, виолончель я не оставлю.

* * *

Я даже думал, что я композитор. Что моя музыка – это особенное, необыкновенное; ведь раньше её не было! Я сочинил, сам! Можно сказать, я был счастлив.

В нашей музыкальной школе есть композитор, девочка Валя: она играет на концертах свою музыку. Вале я не завидую. Она удивительно некрасивая: широкие скулы, лохматые брови и зубы вперёд торчат. Девочке, наверное, трудно с такой внешностью. И она занимается каждый день с пяти лет, на пианино и на флейте; изучает теорию музыки по особой программе, ходит отдельно к учителю по композиции. Чему тут завидовать?

И музыка у неё красивая. И лицо становится красивое, когда играет. И она ни с кем не дружит, всегда одна: очень стеснительная. Я с ней как-то поздоровался, она вся покрылась красными пятнами и тихо-тихо прошелестела одними губами: привет.

Трудно ей жить, жалко даже. Зато у неё есть её музыка. Нет, я не завидовал ей. Разве что совсем чуть-чуть.

В общем, я раньше и не знал особенно, что такое зависть. Разве что когда приходил к Т., и они там смеялись с родителями – тут да. Мне становилось обидно, что у меня всё совсем не так.

А если человек что-то умеет лучше меня – так что же? Умеет! Вот Валя: у неё дар. От природы. Но она же не как соловей поёт, а работает. Или ещё Никифоров: учится лучше всех, конкурсы, олимпиады. Скучный человек, поговорить не о чем. Будто прибор для решения задач. И завидовать особенно нечему.

Так что раньше я не был таким злым.

* * *

Вообще отец хотел, чтобы я стал спортсменом. Я ходил немного на айкидо, потом в бассейн. Но из спортивной группы пришлось уйти: стало трудно дышать. Врач сказал, это ещё не астма, но «группа риска», и серьёзным спортом мне заниматься не стоит. Можно так, для здоровья, не на результат. А для здоровья я почему-то перестал в бассейн ходить. Я там всегда мёрзну.

Тогда меня пытались отдать на флейту, для лёгких полезно. Но я не смог, совсем: звук очень высокий, я не резонирую с флейтой. Она холодная, я не смог её согреть, как, например, Валя может.

А я сам по себе горячий; но внутри. Снаружи кажется даже, что я флегматик. Но внутри я совсем не такой. Я как виолончель.

Так что со спортом и флейтой не вышло. Хотя таскать эту виолончель тоже спорт; попробуйте сами!

Раньше я ещё играл в футбол, но отец говорит: футболистом не будешь, это видно, хватит тратить время на ерунду.

Ходить надо! Я же говорю, надо просто быстро ходить, это тоже спорт! Как бы убедить в этом отца. Что это не потеря времени, ходьба. Я готов ходить сколько угодно, мне в это время лучше думается.

Хотя чего там думается. Это я раньше считал, что у меня оригинальные мысли.

Иногда они даже складывались в стихи.

Потом я узнал, какие бывают настоящие стихи. И всё своё сжёг.

Реально сжёг, в парке. Так красиво горело, и потом остался пепел: внутри чёрный, по краям седой. Как роза. Я взял её, эту пепельную розу – она рассыпалась у меня в руках, и остались обгоревшие серединки страниц. В кино бумага так красиво горит. А у меня превратилась в вонючую гадость.

Выкинул в урну, к окуркам. Нечего природу загрязнять своим так называемым творчеством.

* * *

А читать стихи меня научила Лида, папина сестра. То есть она моя родная тётя, но я всегда её звал просто по имени. Лида дружит с мамой, они вместе учились.

Когда я был маленьким, Лида часто приходила, сидела со мной. Мама, конечно, тоже читала мне стихи, но детские. А Лида – Блока, например. Или Мандельштама.

«Не забивай ребёнку голову», – говорил отец; он покупал мне энциклопедии и развивающие игры. Но потом понял, что я тупой. Сколько ни занимайся – учёного из меня не выйдет.

– Ты хочешь быть как Лида? – спрашивал он меня.

Будто «быть как Лида» – это какое-то ужасное несчастье.

Отец стихов не признаёт. И маме остаётся любить их тайной любовью: поэты сосланы на верхнюю полку, откуда их трудно достать. Я и не достаю: просто набираю фамилии с корешков в интернете. Чтобы отец не видел.

То есть он на самом деле, конечно, Лиду любит. Они рано остались без родителей, он старший, он за неё отвечает. И воспитывает её. То есть ругает, отчитывает – за бестолковость, отсутствие практического ума, за витание в облаках. Случись что – поможет, но сперва наорёт. Но поможет.

Я раньше любил к Лиде ходить, в этот её бардак. Там как-то свободно, не то что у нас. Правда, у неё кошки. Много.

Вот это папу и злит, он считает, надо не с кошками жить, а «завести нормальную семью». А Лида смеётся: может, дашь инструкции? Как её заводить? Сама ведь не заводится, не тараканы!

Вот из-за тараканов я перестал к ней ходить. То есть раньше мне