наказании демонстративно стремились к выбиванию признаний различными крайними мерами, вроде пыток, и происходило это много позже наступления современности, которая, в хронологии Фуко, ввела более опосредованное проявление власти, нацеленное больше на дух, чем на тело индивида. Чтобы сократить эту временную несостыковку между историей Восточной Европы и теоретической моделью Фуко, можно возразить, что народы Восточной Европы поздно присоединились к процессу модернизации, из-за чего в XX веке проходили через то, что западные европейцы давно оставили позади. Тем не менее в действительности восточные европейцы все же выступили относительно вовремя: по крайней мере в том, что касалось полицейского надзора, Россия шла в ногу с Западной Европой до конца XIX века. Когда в 1937 году в советском уголовном делопроизводстве разрешили пытки, дело было не в том, что Советский Союз еще не разработал пенитенциарных методов. На самом деле, как мы увидим в главах четвертой и пятой, советский дискурс на протяжении чисток 1930-х годов откровенно ссылался, выборочно перенимая их, на дисциплинарные модели и поздней царской, и современной западной уголовной системы, одновременно используя их в качестве пугал, с помощью которых можно было максимально выигрышно представить советскую криминологию. Сминая линейный нарратив Фуко, советская и восточноевропейская история уголовной системы следуют по более сложной траектории, с выгодой для себя и по настроению вводя в обиход, используя, отбрасывая и вновь реанимируя определенные полицейские техники и задачи, а также соответствующие учения о природе человека. Таким образом, превентивные устремления советской криминологии сместили акцент с действий по идентификации и индивидуализации, которые, по Фуко, и определяют современную уголовную практику; вместо этого следствие занялось сопоставлением индивида со всеми криминальными персонажами, с какими только могло. Иными словами, вместо опознания подозреваемого и выделения его из толпы превентивная криминология больше занималась погружением индивида в толпу потенциальных преступников и врагов. Аналогичным образом забота о душе заключенного не потеснила интерес к его телу – вернее, в 1930-х годах задача по видоизменению души заключенного часто выполнялась посредством пыток по отношению к его телу. Противостоя любому линейному нарративу, история Восточной Европы напоминает нам, что мы никогда не останемся в безопасности, которую предоставляет современность, – ведь устаревшие виды наказания всегда могут вернуться, как это произошло в Советском Союзе в 1930-х годах или в США совсем недавно. Не отказываясь от некоторых замечательных мыслей Фуко, я все же хочу не следовать его линейности, а вовсе отказаться от нее. А это также значит отказаться от нашего привилегированного места в этом нарративе, надежно защищенного современностью, откуда можно оглядываться назад, на времена телесных наказаний, кажущиеся такими далекими, что их становится слишком просто использовать для достижения шокирующего эффекта, как это сделано в начальном абзаце «Надзирать и наказывать».

Если читать его как биографию, личное досье обнажает изменчивые взгляды тайной полиции на своих субъектов. Доведя полномочия биографа до крайности, она не остановилась на пассивном описании субъектов, а взялась за их перепридумывание. Это перепридумывание достигло пика в досье сталинской эпохи, для которых полиция составляла портрет индивида так, чтобы он соответствовал ее же криминальным клише. В признательной практике тех лет от жертвы требовалось пропустить эти клише через себя и стать автором собственного досье, а заодно и собственной новой криминальной личности. Составители досье более поздней эпохи отказались от показательной сталинской эстетики, изображавшей секретность и основывающейся на разоблачениях, наговорах и нашептанных признаниях. С распространением досье наблюдения дела эпохи, последовавшей за сталинской, переместили акцент с перековки на гиперреалистичное описание субъекта. В последние двадцать лет досье тайной полиции превратилось в биографию, имеющую целью тщательно зафиксировать и изолировать существование субъекта под своей обложкой.

Глава 2

«Мастер и Маргарита»

Досье тайной полиции на самого дьявола

Как исключительно важный жанр письма в советскую эпоху, досье тайной полиции отбрасывало длинную тень на литературу тех лет. В данной главе будет показано, что эта тень дотянулась даже до самого знаменитого образца романной формы 1930-х годов – «Мастера и Маргариты» Булгакова. Роман пронизан интертекстуальностью, и критики отмечали влияние на его персонажей, сюжетные линии и мотивы, в числе многого другого, Менипповой сатиры, творчества Данте, сюжета о Фаусте, Гоголя, русского православия, гностического и манихейского учений[108]. Между тем эпизоды «Мастера и Маргариты», над которыми нависла тень доминировавших письменных практик тех времен, вроде полицейских досье и цензуры, до сих пор не освещались. Мой анализ сложных взаимоотношений романа с досье тайной полиции направлен скорее на обогащение, чем на оспаривание существующих исследований интертекстуальности в романе. Аналогичным образом отслеживание перекличек романа с досье не имеет целью поставить под сомнение статус романа как важнейшего образца литературного сопротивления. Пожалуй, я стремлюсь продемонстрировать, что влияние досье тайной полиции можно обнаружить даже в романе, который посчитали настолько революционным, что впервые опубликовали, и то с сокращениями, только в 1966 году, спустя двадцать шесть лет после смерти его автора. В этом смысле под влиянием понимается целый спектр явлений, включая воздействие, давление, авторитет, произведение эффекта, нанесение ущерба, очарование, воодушевление, впечатление и импринтинг[109]. По аналогии, литература рассматривается как формируемая под влиянием досье тайной полиции, а заодно вопреки этому влиянию и на его фоне. Как и любая связь, устанавливаемая в этом литературном Вавилоне, связь «Мастера и Маргариты» с досье тайной полиции и цензурой «несет в себе не прямое уподобление и приравнивание, а лишь ассоциацию» [Гаспаров 1978:203], и все же внимание к этой связи позволяет подчеркнуть некоторые неразгаданные тайны романа.

Особые приметы дьявола в Москве 1930-х годов

Роман «Мастер и Маргарита» повествует о фантастических приключениях Воланда, называющего себя иностранным профессором и дьяволом, во время его пребывания в Москве 1930-х годов. Что стоит за этой невероятной историей? Описание Воланда рассказчиком прямо указывает на целый ряд источников. Несомненно, его дьявол восходит к библейскому, как в конечном итоге и любой дьявол. Но имеются и более актуальные источники: как сообщает рассказчик, первый портрет Воланда объединяет в себе «сводки», предоставленные «разными учреждениями» [Булгаков 1999: 159]. Хотя эти неназванные учреждения так и остаются безымянными, любой читатель тех лет догадался бы, о чем речь. И такая догадка подтверждается в романе впоследствии – мы узнаем, что тайная полиция лихорадочно составляет досье практически на каждого персонажа или учреждение, имеющих даже отдаленное отношение к делу Воланда. И действительно, уж тайная полиция точно не преминула бы отчитаться по поводу визита дьявола в Советский Союз. На самом деле тайная полиция отчиталась бы по поводу визита любого иностранного профессора. И в процессе