колее, не просто чернела перед ней на фоне звездного неба древняя груша на дорожке, ведущей к дому… А потому, что все это, зримое и знакомое, внезапно обернулось другим и поплыло так колдовски — не зажмурь глаза, наверняка упадешь…

«И тогда такая же ночь была… И петухи так же пели… И так же молчаливо стояли вокруг годы…»

Перекличка петухов, ночь на знакомой станции среди гор вдруг вернули ее в далекое прошлое. И ожили в памяти, будто случилось это вчера или даже сегодня, те давние ее мысли и тревоги, и снова, как тогда, ранили жестоко. Невольно подумала о материнском сердце, которое все должно вытерпеть, вынести и вместить в себя боль справедливую и неправедную, заслуженную и безвинную… И суждено ей с этой болью жить и мучиться до последнего своего дня и последнего дыхания на земле…

И встала перед ней, наполнилась тревогами далекая майская ночь, разбуженная такими же бессонными петухами…

Сначала послышалась под окном чужая речь. И тут же стук в дверь.

Вскочила с постели. Застыла посреди хаты. Пыталась сообразить: «Зажечь лампу? Не зажигать?»

Ни муж, ни дети ни перед кем не провинились. Чего в таком случае пугаться?

А сердце билось в тревоге…

В дверь заколотили сильнее.

— Кто? — спросила она тихонько, чтобы не разбудить детей.

— Открывай! Чего боишься? — крикнул знакомый голос.

«Это же звонарь! Томаш Бульбаник!» — мелькнуло в голове. Все знали, не только колоколами занят был звонарь… После развала республики Бенеша и Масарика, как только появились в долине Тересвы новые господа, он быстро раздобыл при них работенку…

— Это вы, Томаш? Детей не напугайте! — отозвалась, хотела отпереть дверь, но спохватилась — прежде нужно зажечь свет.

— Не бойся, никто тебя не съест! Открывай, не задерживай господ!

Ощупью искала спички, коснулась припечка, и коробок свалился на пол. Торопясь, шарила обеими руками. И когда поняла, что не только перед звонарем, но и перед чужими господами покажется в одной сорочке, испугалась и стала натягивать юбку. Послышалась ругань на чужом языке. Хотела крикнуть: «Горит, что ли?» — но сдержалась. Знала, право и закон у этих хозяев не для нее…

Звонарь, присматриваясь, как-то странно дергал щеточками черных подстриженных усиков и шарил по комнате юркими маленькими, как пуговки, глазами. Угрожающе уставились на женщину штыки двух жандармов самого регента Хорти.

— Дома все? — незваный гость оглядывал комнату.

— Не кричите так… Дети спят… — Показала на широкую дощатую кровать, где, словно колосок к колоску, сгрудились малыши.

Бульбаник пристально смотрел на них, пытаясь в сумерках хаты пересчитать и сообразить, кого же нет на месте.

Если хочет понять свой, возможно, поймут и чужие, жандармы тоже стали рассматривать лежак с детишками.

— Знаете ведь, что муж в лесу, на работе… А хлопцы под Ясеневой, коров пасут. Только мелюзга дома…

Распахнули двери в светлицу, взрезали фонариками ночную тьму в углах и выругались сердито, слушая, что втолковывал им Бульбаник. Видно, не было здесь того, за кем явились среди ночи.

— Не врешь, часом? На Ясеневой хлопцы? А где они там? — выпытывал звонарь и злился, что придется затемно подниматься высоко в гору, да и то сказать, дорога эта не для приятных прогулок…

— Чтоб мне здоровья не видать, если неправду говорю… — Ей даже неловко стало: в жизни еще никто не подозревал во лжи… Да и о чем говорить, кого паны ищут, того и под землей найдут…

Вышли молча. Заторопилась проводить и дернула-таки Бульбаника незаметно за полу. Хотела дознаться, что случилось, чего ночью явились, кого хотят поймать и зачем.

— Гимназист твой что-то натворил! За ним и пришли. И сердятся, что должны теперь на гору лезть…

— А потом его куда?

— Сначала в казарму, а потом утренним поездом в Хуст. — Звонарь явно выкладывал все, что знал, наверное, стыдно стало за давешний крик…

Они шагали уже по наделу сестры в конце усадьбы, мимо ореха, а она все смотрела вслед… Промелькнули на околице — блеснул штык, освещенный месяцем, — и исчезли из глаз. Дорога поворачивала в заросли, за высокие дикие черешни и ольховник.

А она все стояла. Спросил бы кто, чего не возвращается в хату, не ответила бы. Только когда пробрал до костей предутренний холод, перешагнула порог. Прикрутила фитиль лампы до крохотного язычка и легла, измученная, рядом с детьми. Прислушалась к их дыханию… Ничего они пока не знают, вот и счастливы… А вырастут… Что тогда?

Длилась вязкая тишина ночи. Хотелось поговорить с кем-нибудь, забыться… Но с кем? Кто скажет словечко в утешение?

Совсем обессилела, такая слабость охватила от озноба. Забралась на печь, хоть бы согреться немного… Съежилась, подложила руку под голову, но дрожь не отпускала. Зажмурилась, а Бульбаник с жандармами продолжали стоять перед глазами. Поняла теперь, они явились ночью, чтобы забрать сына-гимназиста. Значит, сейчас поднимаются на Ясеневую и поведут мальчишку оттуда под конвоем.

«Вот уж времена настали, и детям покоя нет!» — горько подумала и попыталась воскресить в памяти слова наговора, которому давным-давно научила ее бабушка.

— Защити от воды и огня… от слепоты и глухоты… огради от увечья, от оговора и господской кары… — повторяла снова и снова, будто искала в этих словах утешение и поддержку…

Только сморил ес сон, закричал петух. Он кукарекал старательно, как по долгу службы, дружно отозвались другие, и звучала по селу петушиная перекличка.

Сначала вслушивалась. Потом задремала снова. Впрочем, сон был короткий.

Испуганно подняла голову, огляделась. Лампа давно погасла. Сквозь подслеповатые незавешенные окна пробивался серый рассвет. И все казалось серым: тени на стенах, дощатый лежак с детьми, укрытыми серым покрывалом, стол и скамья у стены. Померещилось, будто под окнами мелькают серые тени.

Дети спали крепким предутренним сном.

Поднялась поспешно.

Торопливо сунула за пазуху узелок с мелкими деньгами.

Разбудила старшенькую, Маричку. Сказала, что торопится к утреннему поезду, тут же вернется, не задержится… И выбежала из хаты.

Из-за зеленых зарослей вскоре показалась крыша железнодорожного вокзала, донеслось далекое пыхтение маленького паровозика, и снова тревога охватила ее.

Бежала напрямик.

И вдруг покачнулось все вокруг, потемнело в глазах, когда увидела на перроне двух жандармов и между ними сына.

— За что это вашего? — спросил на ходу стрелочник Лусьбум, держа под мышкой березовый веник.

— Откуда я знаю…

— Молодо-зелено… Против ветра дуют… Научат их паны уму-разуму… Не захочешь быть и блохой в их сорочке… — Лусьбум хорошо знал науку мадьярских жандармов: попадешь к ним в руки, получишь и за то, в чем провинился, и за то, в чем мог бы провиниться. Стрелочник работал на станции