Проведя в заключении несколько недель, Ивинская поняла, что беременна. После того как это стало известно, с ней стали обращаться немного мягче. Ей стали давать белый хлеб, пюре вместо каши и винегрет. Мучительные допросы продолжались, но почти без выгоды для Семенова — Ивинская по-прежнему отказывалась подписывать любые утверждения, чернящие Пастернака.

Возможно, она забеременела в конце лета, когда пара воссоединилась после долгого разрыва. Пастернак писал об этом воссоединении в стихотворении «Осень»:

Ты так же сбрасываешь платье,

Как роща сбрасывает листья,

Когда ты падаешь в объятье

В халате с шелковою кистью.

(Ахматова ругала эти любовные стихи: «Про халат с кистями[238]… как она падает в объятья… про Ольгу. И как ложатся в роще… Терпеть не могу. В 60 лет не следует об этом писать».)

Наконец Ивинской велели подготовиться к встрече с Пастернаком. У нее все внутри похолодело, и вместе с тем ее охватила необычайная радость. Она не сомневалась, что увидит арестованного Бориса — наверное, униженного и измученного. Однако ей казалось, что будет большим счастьем, если она его обнимет, найдет в себе силы сказать какие-то нежные ободряющие слова.

Ивинскую усадили в темный «воронок» и повезли в другую, загородную тюрьму. Ее привели в подвал, где в полутемноте втолкнули в металлическую дверь, которая с лязгом захлопнулась за ней. Там почти ничего не было видно. Пахло как-то странно. Под ее ногами был известковый пол с лужами воды. Когда глаза Ивинской привыкли к полумраку, она увидела покрытые цинком столы, и на них — укрытые кусками серого брезента чьи-то неподвижные тела. «Специфически сладкий запах морга. Трупы… Один из них, значит, и есть мой любимый?»

Ивинскую какое-то время продержали взаперти в тюремном морге, но попытка запугать ее или довести до отчаяния не удалась. «И, как ни странно… вдруг прониклась полным спокойствием. Почему-то, как будто Бог мне внушил, я поняла, что все это — страшная инсценировка, что Бори здесь не может быть».

Дрожащую от холода и сырости после морга, ее повели назад к следователю.

«Простите, пожалуйста, мы перепутали, и вас отвели совсем не в то помещение, — сказал Семенов. — Это вина конвоиров. А сейчас приготовьтесь, вас ждут».

Ивинскую ждала очная ставка с человеком, которому велели, скорее всего после пыток, дать показания о ее измене. Человека, которого ввели в комнату, она знала как Сергея Никифорова; он был учителем английского языка у ее дочери Ирины. Никифорова арестовали незадолго до Ивинской. Пожилой, благообразный Никифоров неузнаваемо переменился: оброс щетиной, брюки расстегнуты, ботинки без шнурков.

«Вы подтверждаете вчерашние показания о том, что были свидетелем антисоветских разговоров между Пастернаком и Ивинской?» — спросил следователь.

«Да, подтверждаю, был свидетелем», — с готовностью ответил Никифоров.

Ивинская начала возражать, но ей велели молчать.

«А вот вы рассказывали, что Ивинская делилась с вами планами побега за границу вместе с Пастернаком и они подговаривали летчика, чтобы он их перевез на самолете, вы подтверждаете это?»

«Да, это было», — ответил Никифоров.

«Как вам не стыдно, Сергей Николаевич?» — не выдержала Ивинская.

«Но ведь вы же сами все это подтвердили, Ольга Всеволодовна», — ответил тот.

Тогда Ивинской стало ясно, что Никифорова убедили дать заведомо ложные показания, утверждая, что она все равно уже призналась. Через много лет Никифоров напишет Ивинской: «Я долго обдумывал[239], написать ли вам. В конечном раздумье — совесть честного человека… подсказала мне, что я должен оправдать то положение, в которое я когда-то поставил Вас, и поверьте — вынужденно, при тех обстоятельствах, которые тогда существовали. Я знаю, что эти обстоятельства в то время Вам также были известны и испытаны до некоторой степени и Вами. Но к нам, мужчинам, оне применялись, конечно, выразительнее и круче, нежели к женщинам. До моего свидания с Вами тогда я отклонил — хотя и подписанные мною — два документа. Но много ли таких, которые смело, но справедливо, идут на эшафот? К сожалению, я не принадлежу к таковым; потому что я не один. Я должен был думать и пожалеть свою жену».

После ужасной инсценировки в морге и опустошающей очной ставки с Никифоровым Ивинскую увезли назад на Лубянку в состоянии нервного потрясения. По ее словам, она вдруг испытала мучительную боль; ее доставили в тюремную больницу. Она была на пятом месяце. «Нашему с Борей ребенку[240]не суждено было появиться на свет Божий».

Ивинская пишет, что ее родные узнали о ее беременности от сокамерницы, которую освободили. Они, в свою очередь, рассказали об этом Пастернаку. Однако известие о выкидыше дошло до них не сразу. Весной 1950 года Пастернаку велели явиться в тюрьму, и он ждал, что ему отдадут ребенка. Знакомой он признался: он «сказал [Зине][241], что мы его должны пригреть и вырастить», пока Ольга не вернется. Затем он сообщил, что Зинаида устроила «ужасный скандал».

На Лубянке Пастернаку передали пачку его писем Ивинской и несколько книг с его надписями. Сначала он отказывался брать их и написал письмо Абакумову. Однако это ни к чему не привело. 5 июля 1950 года Ивинскую приговорили к пяти годам общих лагерей «за близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».

В октябре 1952 года Пастернак перенес инфаркт. Его положили в Боткинскую больницу, где он провел первую ночь «с разнообразными смертными[242]на пороге смерти». Когда он то терял сознание, то приходил в себя, лежа на каталке в коридоре, потому что больница была переполнена, он, по его словам, шептал: «Боже, благодарю тебя[243]за то, что ты так густо наложил краску и сделал жизнь и смерть такими же, как твой язык, — величественными и музыкальными, за то, что создал меня творческой личностью, за то, что сделал творчество твоей школой и за то, что всю жизнь готовил меня к этой ночи».