В октябре 1946 года, когда зима заявила о себе метелью, Пастернак вошел в похожую на пещеру приемную «Нового мира». Раньше там была бальная зала, где однажды танцевал Пушкин. Теперь помещение было выкрашено в темно-красный — парадный советский цвет. Направляясь по коридору в комнату, где сидели младшие редакторы, Пастернак встретил двух женщин, шедших на обед. Старшая, с которой он был знаком, протянула ему руку для поцелуя и сказала:

— Я, Борис Леонидович, сейчас познакомлю вас с одной из горячих ваших поклонниц[216].

Почитательницей оказалась Ольга Ивинская, блондинка в старой беличьей шубе; она служила редактором в «Новом мире». Она была моложе Пастернака на двадцать с лишним лет. Позже она послужила прототипом Лары в «Докторе Живаго». Хорошенькая, чувственная и раскрепощенная, несмотря на ханжеские нравы того времени, 34-летняя Ивинская немедленно почувствовала на себе его взгляд — «такой требовательный, такой оценивающий, такой мужской взгляд, что ошибиться было невозможно». Поклонившись и взяв Ивинскую за руку, Пастернак спросил, какие из его книг у нее есть. Только одна, призналась Ивинская. Пастернак обещал достать ей другие.

«Как это интересно, что у меня еще остались поклонницы», — добавил он.

На следующий день на письменном столе Ивинской лежало пять его книг.

Незадолго до того Ивинская побывала на вечере Пастернака в библиотеке Исторического музея, где он читал свои переводы. Тогда она в первый раз увидела его вблизи и описала его как «стройного, удивительно моложавого человека с глухим и низким голосом, с крепкой молодой шеей… Он разговаривал с залом, как с личным своим собеседником, и читал так, как читают себе или близкому другу». Когда Ивинская за полночь вернулась домой, то ответила сердитой матери, которой пришлось открывать ей дверь: «Я сейчас с Богом разговаривала, оставь меня!»

Пастернак, как обычно, самоуничижительно относился к своим чарам и называл «немногих женщин, у которых был со мной роман»[217]«великодушными мученицами, настолько я невыносим и неинтересен «как человек». Он обожал и идеализировал женщин, а себя называл навеки ошеломленным и одурманенным их красотой. Среди собратьев-писателей Пастернак считался сердцеедом[218]; женщин влекло к нему. Зинаида вспоминала, что после войны[219]Пастернака засыпали любовными письмами и досаждали навязчивыми визитами. Пастернак называл молодых поклонниц «балеринами». Одна из них написала, что может родить Христа только от Пастернака.

Ивинская к тому времени дважды побывала замужем, и, по ее собственному признанию, у нее было много преходящих романов. Ее первый муж повесился в 1940 году, в возрасте 32 лет, после того как узнал, что у нее роман с его соперником и врагом, который позже станет ее вторым мужем. «Бедная мама оплакивала его»[220], — вспоминала дочь Ольги Ирина, но горе продолжалось не очень долго; едва закончился сорокадневный траур, когда «на пороге показался парень в кожаной куртке». Второй муж Ивинской умер от болезни во время войны, успев написать на тещу клеветнический донос — скорее всего, для того, чтобы выселить ее из перенаселенной квартиры. Мать Ивинской три года провела в лагерях за то, что «порочила вождя».

В 1946 году Ивинская жила с матерью, отчимом, двумя детьми от двух мужей — восьмилетней Ириной и пятилетним Дмитрием — и множеством любимых кошек. 56-летний Пастернак предложил ей освобождение от тесноты; с ним она получила доступ в московские салоны. «Я мечтала о признании и хотела, чтобы мне завидовали», — говорила Ивинская. Она была соблазнительной и преданной, навязчивой и расчетливой. Пастернак оказался очень крупной добычей.

Ивинская с детства восхищалась стихами Пастернака; она называла себя поклонницей, встретившей своего кумира. «Маг, который впервые вошел в мою жизнь так давно, когда мне было 16, теперь явился ко мне лично, живой и настоящий». Позже дочь Ивинской назовет Пастернака «Классюшей», уменьшительно-ласкательно от «классик». Так мать с дочерью и будут между собой его называть.

Роман начался со старомодного ухаживания. Из-за того что и у Пастернака, и у Ивинской дома были родные, им негде было уединиться. Пастернак приходил в «Новый мир» в конце рабочего дня, и они с Ивинской бродили по улицам и долго разговаривали, а затем он провожал ее домой.

«Я влюблен», — признавался Пастернак знакомой. Та тревожилась — как любовь повлияет на его жизнь? «Что такое жизнь… если не любовь? А она такая очаровательная, она такая светлая, она такая золотая. Теперь в мою жизнь вошло это золотое солнце, это так хорошо, так хорошо. Не думал, что я еще узнаю такую радость». Он боялся старения и считал дни своего рождения днями траура[221], с презрением относясь к любой попытке их отпраздновать. Этот неожиданный роман стал эликсиром, остановившим время.

Ритуал прогулок и разговоров продолжался до апреля, когда семья Ивинской уехала из города на день. «И подобно тому, как у молодоженов бывает первая ночь, так у нас это был наш первый день… Он был воодушевлен и восторжен победой». В тот день Пастернак надписал на сборнике своих стихов: «Жизнь моя, ангел мой, я крепко люблю тебя. 4 апр. 1947 г.».

Начало отношений, перемежавшееся несдержанными обещаниями покончить с романом из-за очевидных домашних осложнений, отражены в стихах «живаговского цикла»:

Не плачь, не морщь опухших губ,

Не собирай их в складки,

Разбередишь присохший струп

Весенней лихорадки.

Скоро по Москве поползли слухи о восхитительно скандальной связи, и приятельницы Пастернака — некоторые из них сами питали сильные чувства к поэту — совсем не были очарованы Ивинской. Некоторые так никогда и не будут ей доверять. Л. К. Чуковская, работавшая с Ивинской в «Новом мире», вспоминала, как однажды вечером видела их рядом. Густо накрашенная[222]Ивинская рядом с его лицом казалась ужасной. Литературовед Эмма Герштейн назвала ее «хорошенькой, но слегка увядшей блондинкой»[223]; она вспоминала, как во время одной читки Ивинская «торопливо пудрила нос, прячась за буфетом». Однако молодой Евгений Евтушенко, видевший ее на чтении романа, называл ее «красавицей»[224].