Иноуэ тихо ответил:

— Не знаю.

— И еще. Когда я был в Америке, я отправил вам письмо. Оно у вас сохранилось?

Он некоторое время глядел на меня. Затем улыбнулся. Это была несколько другая улыбка, чем раньше, — улыбка человека, старающегося оставаться серьезным.

— Думаю, да. Я аккуратно храню всю корреспонденцию. А ты нет?

— А я нет. Читаю письма и сразу выбрасываю.

— Это не совсем этично. Но почему ты спрашиваешь?

— Потому что вы единственный, кому я написал, как провожу там время. Даже Мурабаяси не писал. Наверное, потому, что уважал вас.

На комнату опустилась тишина. Тишина, похожая на пыль, оседающую с медленным кружением. В этой тишине Иноуэ молча смотрел на меня.

Я улыбнулся ему:

— Я и сейчас вас уважаю. Вам знаком человек по имени Тадамити Нисина?

Он по-прежнему молчал. На лице его была написана грусть. Это выражение грусти и молчание словно были мне ответом.

Я повернулся и, не прощаясь, вышел из комнаты. Он тоже не проронил ни слова.

В офисе я снова увидел Китадзиму. Он все так же громко говорил по телефону. Меня он, кажется, не заметил. Предполуденные часы. Час пик у дизайнеров. Помню, когда я работал здесь, в эти часы офис превращался в поле битвы. Похоже, это единственное, что осталось неизменным с тех пор. Сидящие за столами люди, все без исключения, уставились в свои мониторы.

Обернувшись напоследок, я вышел за дверь. Никогда не смогу работать в офисе. Мой реактивный самолет улетел без меня.

На улице я сразу направился к телефону-автомату и снова достал визитную карточку Мурабаяси. Мне ответил тот же четкий голос. Сославшись на рекомендации Иноуэ, директора «Кёби Кикаку», я попросил координаты их адвоката. Через пару секунд у меня была вся необходимая информация. Поблагодарив секретаря, я набрал номер юридической конторы. Адвоката в городе не оказалось — он уехал по делам в Фукуоку. Поразительная закономерность: как только мне хочется с кем-нибудь поболтать, он тут же отбывает в командировку.

Мне ничего другого не оставалось, как вернуться к себе на Иттёмэ. Погруженный в собственные мысли, я никого вокруг не замечал. Как обычно, свернул на дорожку, добрался до дома и не заметил бы, что меня поджидают, если бы не окрик:

— Привет, приятель!

Я поднял глаза. Мари Кано собственной персоной. Черный пиджак, темные брюки, на плече знакомая безразмерная сумка. И длинная черная тень на асфальте — солнце взбиралось все выше.

— Знаешь что, — сказал я, — я тебе не ровесник, и не зови меня приятелем.

— Тебе это не нравится?

Пожалуй, все дело было в том, что так меня называл Иноуэ.

— Меня это напрягает.

— Никогда бы не подумала. Посмотри на себя — ну как тебя еще можно назвать? А все твой характер.

Я вздохнул:

— Характер, говоришь?

— Это и есть твой дом?

— Да.

Она окинула взглядом окрестности:

— Я здесь впервые. Настоящее ретро в самом сердце Токио, посреди Гиндзы, и всего один жилой дом напротив. А у тебя необычное жилище. Первый раз вижу дверь из одеяла.

— Чрезвычайное положение, — буркнул я, — кто-то сломал мою дверь.

— Кто?

— Не знаю. Лучше скажи: тебя что, выпустили из полиции?

— Долгая история. Можно войти?

— Пожалуйста, — ответил я.

В комнате она с любопытством огляделась, невнятно бормоча себе под нос:

— И внутри необычно. И как просторно! Везет же некоторым, столько места.

Слышал бы ее Мурабаяси. Вот что значит — все познается в сравнении. Любая оценка относительна.

Я указал ей на то самое место, где недавно сидел Мурабаяси. Она кивнула, переложила газеты, тихо присела и тут же, казалось, потеряла всякий интерес к окружающему интерьеру. Скрестив ноги и подперев одной рукой щеку, другой она облокотилась на чайный столик. Тонкая белая кисть четко вырисовывалась на черной полированной столешнице.

Не спеша усаживаться рядом, я предложил:

— Выпьешь чего-нибудь?

— Пива.

— К сожалению, у меня только молоко.

— Так я и думала. Ну и зачем спрашивать, если у тебя все равно только детское меню?

Она явно была не в духе. Я не решился спросить о причине. Молча достал из холодильника молоко в бумажном пакете, налил в кастрюлю и поставил на огонь. Сняв молоко за секунду до кипения, разлил в чашки. Поставил перед ней чашку, от молока шел пар. Я заметил: она что-то вертит в руках. Мой пончик. Она с интересом разглядывала надпись на упаковке.

— Слушай, а что значит «пончик со взбитыми сливками»?

— То и значит: пончик со взбитыми сливками.

— Но ведь если это пончик, то в нем должна быть дырка.

— Ясное дело. Но будь в пончике дырка, в него невозможно было бы положить взбитые сливки.

— Кошмар, — возмутилась она, — пончик без дырки — не пончик. А стоит целых сто иен!

— Бывают еще пончики с говядиной в соусе карри.

— Сумасшедший дом, — ответила она.

— Сразу видно, что ты не фанат круглосуточных магазинов.

— Не фанат. Там цены выше, чем в супермаркете. К тому же в последнее время там продают одну чепуху вроде этих пончиков.

— Это называется «гибридные товары» — когда вроде бы несовместимые продукты соединяют и превращают в один новый. Их в последнее время и правда стало много.

— Гибридные товары? Что только не придумают, чтобы оправдать отсутствие у товара его привычного «я». Вот куда, скажи на милость, подевалось «я» этого пончика? В чем ценность подобного барахла?

— Тебе его, в общем-то, насильно никто не предлагает.

Я взял из ее рук упаковку, мельком взглянул на этикетку и вытащил пончик. Глядя, с каким аппетитом я его поглощаю, она проговорила:

— Знаешь, что я думаю? Ты ведь ни разу не пытался заглянуть в свое будущее, оценить перспективу.

— Трудно сказать, может, и не пытался.

— А я тебе расскажу.

— О моем будущем?

— Да.

— Ну и какие у меня перспективы?

— Элементарные. Заболеть ужасным диабетом и закончить дни в агонии.

— Вот как? Не думал об этом.

— Кстати, — она поднесла ко рту чашку и глянула на меня исподлобья, — что уж тут говорить о будущем, если ты не замечаешь того, что творится у тебя под носом.

— Чего, например?