— Я слово даю, что мне уже приходилось раз-другой бывать в гостях, потому нет необходимости меня поучать, — заметил Грюнальди.

— Мне тоже приходилось, — сказал Нитй’сеф-ни. — И всякий раз я находил приключения на свою задницу.

Потом к нам на площадь вышло несколько мужей, достойно — как для этих земель — одетых, в плащах из ярмакандской материи, подбитых тонким мехом, и были на них еще вышитые одежды и пояса, украшенные серебром.

— Надо бы спросить, нет ли тут родственников Варфнира, — пробормотал Спалле.

Нас попросили, чтобы мы отдали мечи, а потом несколько парней отвели скакунов, а еще один унес наши мечи, завернутые в плащ, держа их перед собой, словно охапку поленьев. Грюнальди направился за ними, и никто не стал возражать.

Потом нас провели между домами и сквозь еще одни врата на другую площадь, к старому дому на высоком каменном фундаменте, выстроенному из почерневших бревен, а столпы и стропила там были украшены резными воронами.

В большом зале в очаге гудел огонь, а сам очаг окружали кованые решетки. Вокруг стояли длинные столы. Дым выходил в треугольные дымники, вырезанные в крыше по обе стороны здания, а на стенах висели меха, раскрашенные щиты и оружие, добытое в дальних странах.

Когда мы туда вошли, в мисках и на столах, лежали главным образом только обгрызенные кости, куски квашеных овощей и крошки хлеба, а сидящие за столами интересовались лишь кувшинами с пивом. Некоторые лежали на брошенной на каменный пол соломе, завернувшись в меха, содранные с окованных сундуков, что стояли под стенами.

Когда мы проходили, некоторые посматривали на саркофаг, обернутый попонами и увитый веревками, который мы тащили за собой, но не могли понять, что оно такое, кроме того, что большое, словно половина лодки, и округлое.

Провели нас к не слишком большому резному столу перед очагом, где сидел муж со старательно завитыми волосами, сплетенными надо лбом в узкие косички, прихваченные серебряным обручем; он вертел в пальцах серебряный кубок, выглядящий как изделие ювелиров из Нагдилии или Алькумара.

Сидел он в одиночестве, а неподалеку, на покрытом шкурами помосте, присели две женщины, постарше и очень молодая, что держала на коленях инструмент, похожий на синтар. Она касалась струн пальцами в железных наперстках, играя бесконечную печальную мелодию.

— Приветствую тебя, Кунгсбьярн, стирсман Воронов, — сказал Ульф. — Мы возвращаемся домой и покидаем твою землю. Не хотели надоедать тебе, но муж, который пришел позаботиться о наших лошадях, сказал, что твое желание — чтобы мы сели у твоего очага. И вот мы пришли.

— Приветствую, Ночной Странник, стирсман Мореходов. Вижу, что вернулось вас больше, чем вышло. Если это правда, что вы вошли за Каменные Клыки и вернулись, то хочу знать, как вы это совершили. Теперь же присядьте к моему огню и подкрепитесь. Еда моя скромна, но зима длится уже долго, а припасы начинают уменьшаться.

Мы сели по обе стороны стола, а когда я почувствовал тепло очага, то ощутил и насколько страшно я устал. Был я также голоден, но на это нашелся ответ, поскольку вскоре на стол поставили серебряные подносы с печеным мясом, обложенным вареными яйцами и репношкой, полоски солений, кувшины горячего мясного отвара и пива и корзину с хлебом.

Тогда я уже привык к тяжелой пище людей Севера, и даже к их пиву, хотя оно-то часто вызывало у меня вздутие, а то и понос. Но в тот день я слишком часто глядел во тьму, и теперь, когда оказалось, что я все еще жив, я почувствовал, что съел бы что угодно, лишь бы оно не стало убегать из моей тарелки, пусть бы и дохлого бактриана.

Товарищи мои тоже не имели ничего против мяса и хлеба и, хотя вели себя несколько сдержанно, подрумяненную тушу горного козла быстро разъяли на куски и на подносе осталось лишь немного костей.

Кунгсбьярн Плачущий Льдом сидел за своим концом стола на странном стуле из дерева и путаницы оленьих рогов, со спинкой, увенчанной фигурой ворона, и хмуро поглядывал на нас, общипывая небольшой кусок мяса, что держал в трех пальцах.

Задумчиво крутил кубок, в который ему доливали вина из узкого кувшина, и терпеливо ждал, пока мы не набьем брюха. Девица, сидевшая на помосте, принялась играть чуть живее, вторая же запела, но Кунгсбьярн нетерпеливо махнул рукой — и пение смолкло. Осталась только музыка.

Мы обгрызали кости, рвали куски хлеба, запивали пивом. Это длилось какое-то время. Я пытался вспомнить, когда я в последний раз ел нормальную пищу, и решил, что это была миска супа еще на реке, когда мы готовили сани к походу. Некоторые из нас тогда были еще живы, некоторые — здоровы, как та черноволосая девушка, стройная, как лань, та, которая нынче лежит в горячке среди окровавленных тряпок и с порубленными ребрами где-то на ледяном корабле — или же только едет к нему на санях.

Она была красивой на свой дикий, северный лад, и, похоже, между ней и Ульфом что-то было. Я чувствовал, что когда Нитй’сефни замолкает и смотрит в пространство, закусывая губу, он все время думает о ней. Непросто будет ему взойти на корабль и спросить, жива ли она.

Сперва мы ели поспешно, потом все медленнее, пока наконец не пришло время, когда один за другим мы начали откладывать обгрызенные кости и вытирать губы кусочками хлеба, а пальцы — о полы кафтанов. Принесли нам еще пива.

Я уже видывал немало пиров на Побережье Парусов, но этот был иным. Должен был царить здесь шум, тем временем говорили тут вполголоса, никто не пел, никто не рычал и не рассказывал непристойных историй. Никто не танцевал и не развлекался никакими играми, которые тут обычно любили. Они не боролись, не перетягивали друг друга за сплетенные руки над лежащим на земле копьем — только сидели и переглядывались. Ощущалось нечто странное, мне казалось, что в этом зале царит страх.

— Хочу теперь услышать, как оно за Каменными Клыками, — сказал Кунгсбьярн, глядя на Ульфа, который старательно вытирал пальцы кусочком хлеба. — То и дело среди нас рождается стирсман, желающий навести порядок с Шепчущими-к-Тени и их проклятой долиной. Так случилось и во времена моего отца. Мужи отправились за перевал — и ни один не вернулся. Я тогда был ребенком, но хорошо все помню, а оттого не желаю быть следующим, кто убьет лучших из клана и сам ляжет костьми под Прожорливой Горой. Тогда выжило немного мужей, и к нам пришли трудные годы. Я хорошо это помню.

— Шепчущие-к-Тени сами не берут оружия в руки, — осторожно произнес Ульф, наливая себе пива. — И их невозможно победить железом. У них на службе — призраки урочища. Те, кто туда входит без позволения Шепчущих, встречаются с тенями, что плачут в тумане. Человек теряет дорогу и блуждает меж скал, слыша в голове вздохи теней. Через какое-то время начинает видеть образы. Это как сон наяву. Каждый видит то, чего более всего боится, и то, что приносит ему печаль. Встречает своих любимых, а те оборачиваются против него. Встречает друзей — и оказывается ими предан. Смотрит на смерть своих детей и на поражение своего клана. Видит, как тонут его ладьи и горит дом. Длится это, пока вошедшие не погружаются в безумие, не убивают друг друга и не бросаются в пропасть. Потому-то с Прожорливой Горы никто и не возвращается.