кажется, могла бы превратиться в трагедию человеческого доверия: ведь этого «ученого» дурачат все кому не лень.

Тем не менее Шурик не лишается симпатии зрителей и продолжает оставаться в их глазах все таким же милым, обаятельным и, главное, положительным юношей. С кем не случается! Сказывается сложившийся у зрителей стереотип восприятия образа…

Более того, может быть, как раз от глупых промахов и нелепых поступков он еще больше выигрывает как разносторонний, полнокровный характер, а не ходульный персонаж, ибо это кажущееся развенчание воспринимается как обогащение образа. Причем с «Кавказской пленницей» Шурик прочно вошел в комедийную летопись наравне с тройкой, как образ-маска, со всеми вытекающими из этого факта последствиями, причем на этот раз в маску превратился положительный образ, что также можно зачислить в новаторскую заслугу режиссера.

Персонажи тройки в «Кавказской пленнице» тоже вроде бы начинают терять свою изначальную заданность и стабильность, они проявляют черты и склонности, ранее не свойственные им. И опять-таки эта внешняя подмена характерных признаков воспринимается как вполне уместная эксцентрическая условность, вроде водевильного переодевания.

Если герои по ходу действия могут для комедийного эффекта менять одежды, даже мужскую на женскую и наоборот, и представать перед нами в другом обличье, почему бы им не поменять также и черты характера.

По этому поводу Елена Бауман в пространной статье «В чем сила эксцентрики?», посвященной творчеству Гайдая, писала:

«Переменились характерные черты персонажей. С виду неловкий, рассеянный и слабый Шурик прежде оказывался и хитроумным, и храбрым, и удачливым. Это был герой, победитель, хотя и носивший порой личину простака. Здесь Шурик уже простак по самой своей сути: на него сыплются все шишки, его то и дело обводят вокруг пальца, он поминутно попадает впросак. Его финальное торжество не перечеркивает этой его новой ипостаси, так как слишком уж долго выступает он в положении обманутого и посрамленного. С переменой амплуа качественно изменился и характер смеха, который Шурик вызывает».

Но мне кажется, крутого перелома в характерах все же не происходит. Как переодетые в чужую одежду и даже перегримированные водевильные персонажи остаются для нас прежними, легко узнаваемыми, так же и в фильмах Гайдая совершая, казалось бы, несвойственные им поступки, «герои» не теряют своей первозданности, а лишь открываются нам с другой стороны. Как уже указывалось, срабатывает стереотип восприятия комедийных образов-масок, о чем я надеюсь более обстоятельно поговорить ниже.

Судя по всему, Гайдай возводит эту смену поведенческих и нравственных одежд в принцип и берет ее на вооружение как еще одно любопытное эксцентрическое средство. Тем самым режиссер и здесь предстает перед нами новатором, значительно расширяя диапазон комедийной выразительности.

«Кавказская пленница» показала, что Гайдай стал первоклассным и, пожалуй, единственным у нас мастером эксцентрической комедии. Режиссер демонстрирует виртуозное владение арсеналом комедийных выразительных средств и приемов. В комедии есть все: и тонкий юмор, и необычные трюки и гэги, и веселое озорство, и едкая сатира, и отточенное остроумие, а в результате — заразительный смех. В развитии действия, в актерском исполнении, в отделанности сцен и эпизодов проступают легкость и изящество. Нет даже намека на усилия, которые категорически противопоказаны комедийному жанру. Фильм сделан словно играючи. Налицо зрелое комедийное мастерство режиссера, которое заставляет всех много и от души веселиться.

Правда, появилось впечатление, что в новом фильме чуть поблекли яркие комедийные краски, а трюки стали менее броскими и остроумными. Но это впечатление я относил за счет полного метража, вобравшего множество всевозможных эксцентрических номеров. Как ни странно, но малое количество, дефицит ценится дороже, чем изобилие. Даже в искусстве.

Я был горд за Леонида, считал, что он становится нашим лучшим комедиографом.

Но, может быть, я пристрастен к товарищу? И мое мнение субъективно?

Я стал спрашивать мнение о комедии друзей и знакомых. И сразу же услышал серьезные критические замечания.

— Поставлено здорово, ничего не скажешь. Только мало смысла во всей этой веселой чехарде. Кого высмеивают авторы в своей комедии? Что осуждают? Жалких отщепенцев?

— Отщепенцы лишь орудие выявления более важных явлений.

— Какие же это явления? Старый восточный пережиток — умыкание невест? Или анекдотический случай, как упился собиратель тостов? Стоило ли из-за этого городить огород?

— Это же легкий жанр,— возражал я.— Что вы хотите от комедии?

— Мы хотим, чтобы комедийный смех был направлен на общественно значимые явления. Чтобы этот жанр был легкой формой разговора о серьезных проблемах. А можно ли сказать сейчас, какие проблемы волнуют режиссера?

Аргументы показались серьезными. Их нельзя было бездумно отмести.

— Гражданские позиции художника зависят от общественных потребностей,— добавляли другие.— Не так ли? А с развитием нашего общества заметное изменение претерпели не только запросы общества, но и теоретические установки. А творческие позиции Гайдая остались первозданными…

— А почему вы не говорите об образе Саахова в исполнении Этуша? Разве этот персонаж не заключает в себе никакого смысла? Руководитель — демагог и приспособленец, который ничего не говорит от себя, а щеголяет шаблонными фразами! Это интересный сатирический образ! Его можно поставить в один ряд с Бываловым из «Волги» или Огурцовым из «Карнавальной ночи».

— Да, Саахов — большая удача комедии,— соглашались со мной.— Только жаль, что он проходная фигура. Поэтому выявлен неглубоко и его нельзя поставить рядом с колоритным, объемным Бываловым. Вот если бы Саахова поместить в центр композиции да копнуть поглубже… А сейчас все это по верхам, все перепевы…

— Вы ни в грош не цените остроумие, находчивость, веселье режиссера.

— Мы ценим все это. Но почему такой упор на эксцентрические номера? Зачем такая феерия трюков? Ради смеха? Мало. Как будто Гайдай хочет убедить нас в своем высоком комедийном профессионализме. Мы в этом не сомневаемся. Лучше бы он старался убедить нас в своей принципиальной гражданской позиции.

— Это же не сатирическая комедия, а веселая,— возражал я.— Режиссер ставил другую задачу. Нести радость, веселье. Почему от комедии обязательно требовать идейной наполненности? Мне это напоминает нелепые требования рапповских времен, чтобы лошадь в цирке обязательно выражала какую-либо политическую идею. Разве комедия не может быть просто веселой, занятной?

— Комедия должна смешить. Это как дважды два. Но наше время этого уже мало. Надо еще, чтобы смех был направлен не на мелкие и частные, а на общезначимые общественны явления, мешающие нам жить, развиваться.

Может быть, дело не во времени, а в метраже, размышлял я. Вместе с переходом Гайдая на полный метраж претензии к нему претерпели качественный скачок. Что прощалось короткометражкам, то не удовлетворяет в полнометражном фильме. И в первую