а хозяева тех, что работали, притопывали ногами и стучали зубами от холода. Одно хорошо: по дороге к бывшим конюшням Кенсингтон Парк Гарденс проехало сегодня столько служебных машин, что снега там совсем не осталось.

Фигурка стояла именно там, где я ее видел, – на камине в гостиной. Ее обработали дактилоскопическим порошком, но не сочли нужным забирать. А домработница по имени Соня все-таки пришла. Она оказалась итальянкой и была занята: под бдительным взором констебля Гулид ликвидировала раздрай, оставшийся после толпы криминалистов.

– Вообще-то мы не обязаны этим заниматься, – проворчала Гулид.

Это правда: даже офицеры по связям с родственниками не обязаны контролировать уборку дома, куда вот-вот прибудут эти самые родственники, убитые горем. Хотя, наверно, для семьи американского сенатора сделали исключение.

– Ее допрашивали? – спросил я.

– Конечно, нет, – фыркнула констебль. – Мы же не умеем работать, вот и забыли расспросить ее о перемещениях жертвы.

Я очень нехорошо на нее посмотрел. Она вздохнула и сказала:

– Ладно, извини. Из аэропорта звонил его отец. По-моему, он совсем плох.

– Тяжко было, да?

Зак тем временем рылся по кухонным шкафам – искал, чего бы пожевать. Гулид, кивнув на него, сказала:

– Вряд ли твоему приятелю понравится, если сенатор застанет его здесь.

– А это уже не моя забота, – ответил я.

– Ну конечно! Сбагрил его мне и рад? – возмутилась она. – Можешь забирать свою статуэтку.

– Это очень необычная статуэтка, – заметил я.

На самом деле ничего необычного в ней не было. По крайней мере, внешне. Вечная классика: Венера-Афродита, смущенная вниманием скульптора, одной рукой прикрывает грудь, а другой поддерживает ткань, обернутую вокруг бедер. Сюжет, любимый ценителями искусства в те далекие унылые дни, когда еще не придумали интернет и порнографию. Высотой она была всего-то сантиметров двадцать.

Лишь когда я взял фигурку в руки, стало ясно, что не только материал тот же самый, но и магия тоже немного чувствуется. Не так сильно, как от миски, но если б речь шла об уровне радиоактивности, мой счетчик Гейгера уже зашкалил бы.

Интересно, подумал я, чувствовал ли это Джеймс Галлахер? Мог ли он все же заниматься магией? Найтингейл говорил, в Америке была собственная магическая традиция, и даже не одна, но он полагает, вся тамошняя магия после Второй мировой тоже угасла. Однако он мог и ошибаться: до сих пор его осведомленность по этому вопросу оставляла желать лучшего.

Соня приехала в Лондон из деревеньки рядом с Бриндизи. Она сказала, что хорошо помнит эту статуэтку. Джеймс купил ее у кого-то неподалеку отсюда. Я спросил, имеет ли она в виду рынок Портобелло. Оказалось, нет – он ее купил на частном аукционе в доме на Повис-сквер. Я переспросил, не путает ли она чего.

– Конечно, нет, – ответила Соня, – он спрашивал меня, как туда проехать.

Повис-сквер – типичная поздневикторианская площадь. Прямоугольник, где разбит небольшой парк, а по периметру стоят таунхаусы. Сегодня снег бесформенным белым одеялом лежал на клумбах, полностью их скрывая. Из-за тяжелых туч темнеть начало еще раньше, чем обычно. Я припарковался на углу с западной стороны, вышел и стал считать дома, пока не добрался до двадцать пятого.

Фасад дома скрывали леса – основательные такие, с навесами из полиэтилена, чтобы не сыпалась пыль и строительный мусор. Это означало, что большие деньги поглотили еще один старинный особняк. Раньше сначала выносили первые этажи, но нынче у богачей в моде ломать сразу все внутри.

Учитывая снегопад, было странно, что из-под навесов на лесах пробивался свет. Там даже кто-то переговаривался на польском или румынском. На каком-то восточноевропейском, в общем. Наверно, подумал я, у них на родине это не считается за непогоду.

Пройдя под лесами, я поднялся по ступенькам к парадной двери. За ней обнаружился узкий коридор, уже местами разрушенный. На мои шаги обернулся мужчина в каске, рабочем комбинезоне и с планшетом в руках. Под комбинезоном у него был толстый черный свитер с широким воротом, а на запястье – многофункциональные электронные часы. Из тех, что носят люди, которые регулярно ныряют в море с самолета с аквалангом. Ну или, по крайней мере, искренне мечтают об этом.

Должно быть, проектировщик, подумал я.

– Я могу вам помочь? – спросил он таким тоном, словно сомневался в утвердительном ответе.

– Меня зовут Питер Грант, я из полиции.

– Правда? – явно обрадовался он. – Так чем вам помочь?

Я сказал, что мы проверяем сообщение о «нарушениях общественного порядка» по этому адресу, и спросил, не замечал ли он чего-нибудь такого.

Проектировщик, а это и правда был он, спросил, когда произошли эти самые «нарушения». И облегченно улыбнулся, когда я сказал, что на прошлой неделе.

– Тогда это не мы, офицер, – покачал он головой, – на прошлой неделе тут никого не было.

Значит, работают они чертовски быстро, судя по тому, какие возвели леса и как успели разнести все внутри. Я сказал это вслух, но инженер в ответ только усмехнулся:

– Да если бы! Мы с марта тут торчим. А на прошлой неделе вообще не работали. Ждали мрамор – белый, Каррару, а его взяли и не привезли. А без мрамора что прикажете делать?

Делать было нечего, и он распустил на неделю свой объединенный корпус поляков, румын и хорватов.

– Но плату не стал удерживать, – добавил он, – я же не изверг какой.

– И не было признаков, что сюда кто-то вламывался за это время?

Нет, ничего такого он не заметил и запросто разрешил побеседовать с рабочими. Так я и сделал, невзирая на языковой барьер. Рабочие ничем не могли мне помочь, и только один сказал, что вроде бы какие-то вещи здесь стояли не так, как они оставили. Я спросил, хорошо ли они отдохнули, и выяснил, что каждый нашел себе подработку на эту неделю.

Перед уходом я попросил разрешения осмотреть дом, и главный сказал, чтобы я не стеснялся. Первые два этажа лежали в руинах. Я видел остатки гипсовой лепнины там, где раньше был потолок. Грязная линия кирпичной кладки смотрелась как отметка уровня прилива. Я прошел к центру здания, и тут вдруг меня накрыла волна ощущений. Обрывок мелодии на замученном пианино в пабе: «Давай выкатывай бочонок, выше коленки, мамаша Браун, сегодня пляшем до упаду»[20]. Запахи пороха и масла пачули и тихое щелк-щелк-щелк старинного кинопроектора.

Это был вестигий. Даже не просто вестигий, а почти лакуна – очаг остаточной магии. Или, как говорит Лесли, чувство, когда кто-то ходит по твоей могиле. Здесь явно вершилась магия. Либо совсем недавно, либо какое-то время назад, но очень мощная.

Выйдя из дома, я