– Ого! Свеженькая заварочка. Что-что, а чай заваривать я умею.

Попив, залез на диван шотландского пуха, сапоги же подложил под голову. У него перед глазами закружились лошади, как на карусели, и он неожиданно облапил хозяйку и прохрипел:

– Давай, а?.. Разденься, а?.. – И, чешась на оплеуху, обиженно пробуровил: – Ну что изменится от того, что будем с тобой вместе? А? Давай, а?

Девушка вырвалась и побежала вокруг короля Артура, а Ничипуренко – вослед, но не знал, что согласно второму закону Джоуля – Ленца не догонит. Они запыхались, а Ничипуренко вспотел и, высовывая язык, тараща глаза, заикаясь, прошептал:

– А?

От «А?» у Верочки самой началось заикание, и она вынуждена была открыть чулан.

– Барсик «наш», – позвала она.

Подпорожец-хорунжий ухмыльнулся, думал, что его хотят отвлечь сиамским котом, но из чулана, фыркая, вылез огромный нильский, покрытый паутиной и пылью КРОКОДИЛ. Позабыв про геморрой и в мгновенье ока взведя советско-американский замок двух великих держав, военный кубарем слетел вниз, толкнул тяжелую дверь мореного дуба и оказался на воздухе.

А в этот момент с п-го этажа летели к нему его любимые кирзовые сапоги, снятые им с премированного тракториста поздно ночью на обнинской танцверанде.

А Верочка, бросив жирные сапоги, от которых душнило рыбными витаминами, вздохнула и присела на опоганенный охотничий диван.

Неожиданно в дверь позвонили.

Верочка побежала, поспешно накинула платиновую уключину, сняла со стены 15-зарядное ружье Зауэр и взвела курок. Затем она приоткрыла дверь.

В проеме показалось щучье лицо ее худшей подруги по вузу Софьи Опельбаум. Увидев ствол ружья, та шарахнулась. Сквозя по стене и цепляясь ногой за шланг винокуренного завода, Софка упала, обнажив толстые ляхи и тонкие лодыжки, но главное было то, что она была без трусов. Но пуще всего ей сделали крупные отвислые груди, которые она заправляла под юбку, отчего казалась понесшей круглые годы. Впрочем, ей это удавалось, она было стала делать извращения, но и это было ей очень приятно. Ей удалось, впрочем, встать и жалобно пропищать, как крыса.

Веруся же, гадливо отодвинувшись от двери, потом вдруг вспомнив, чему учил ВУЗ, впустила гадину.

Та вошла и затараторила:

– Понимаешь, один еврей, папин лучший товарищ, попал в больницу. Он все находил… Шел по улице и нашел консервную банку, запечатанную сургучом. Открыл ее, а там – мина. Ну, руки ему и рвануло. Его в больницу, а там он ногой попытался включить радио. Ему и ноги оторвало. И от всего у него осталось… Хи-хи… Ты понимаешь, очень большой… Хи-хи…

Верочке стало противно. И поэтому она решила подарить ей свой лучший пеньюар, подаренный в свое время Анной Австрийской герцогу Букингему.

Бросив последний на пол, Верочка воскликнула:

– Бери и убирайся.

Пятясь и вихляя задом, Софка пробормотала:

– Премного благодарна, от имени… поклон…

Она бежала по лестнице, крепко прижимая пеньюар к груди.

Но, как только вышла на улицу, налетел порыв ветра и унес пеньюар в небо.

А Софка стала кататься по асфальту и рвать на лобке волосы. Когда ее доставили в больницу, врачи определили у нее перелом влагалища.

А Верочка открыла книжку и стала читать:

«Жил человек. Он ел, ел, но не ср…л. И его стало рвать гов…ом…»

В то лето ребята собирались по утрам на краю деревни возле старого тополя. Сильнее всех был Колька, единодушно признанный вожаком. Он всегда что-нибудь выдумывал, и поэтому вся ватага носилась то на конюшню – сбивать колеса со старых телег, которые потом с визгом гоняла по всей деревне, то на пруд, то стреляла из рогаток куда попало. Неизменной участницей их проделок была веселая коричневая бездомная собака Дамка. Лучшего друга ребятам было не найти.

Как-то они пошли на пруд и долго цепочкой пробирались по узкой тропинке, заросшей сочной травой. Вокруг был лес, а над головой – синее небо. Они спустились к воде, где валялись плоты, взобрались на них и поплыли по синей воде, отталкиваясь шестами, а Дамка плыла рядом и, встречаясь с кем-нибудь глазами, радостно лаяла.

…Так проходило лето.

Но однажды случилось несчастье. Пасмурным утром ребята услышали выстрел, от которого задрожали стекла. Когда они выбежали на улицу, то увидели лежавшую на земле Дамку. Из-под нее растекалась по земле бурая лужа крови.

Возле нее сидел рыдающий Колька. Незнакомым, срывающимся голосом выталкивал он слова:

– Убил… Ни за что… Я ему… окна… картошкой… выбью… Я…

Сразу вдруг кончилось лето. К горлу подступили слезы. Кулаки сжались. Но ребята понимали, что надо молча стоять там, где даже их вожак оказался бессилен.

А потом снова наступили ясные теплые дни, и жизнь пошла своим чередом. А Дамку зарыли под мостом у голубой речки, но кто-то все время откапывал её, будто не желая смириться с её смертью. И она лежала, подставив жгучему солнцу коричневый бок, и у мальчишек кружилась голова от пряного запаха, когда они тайком, поодиночке, словно стесняясь друг друга, подолгу стояли на мостике, не в силах проститься с ней навсегда.

Она охраняла дочь, как раковина жемчужину: только, преломив луч в зеленой воде, заметишь редкостную красу. А от кого охранять? Увидел, влюбился в нее поэт, стареющий, по всему, но мускулистый и с лица молодой. Бросило зрелую женщину в пот от ужаса, когда бы не морская вода – потерялся весь смысл… А литератор клялся любить её жемчужину в горе и в радости, и далее, как в той клятве, что забыли все. В богатстве и в бедности, кажется.

– На скамейке сидели. Как прозевала! Бог зрел их, и они зрели. Ну не отдам. Лучше рыбам скормлю. Я – хозяйка!

Тут, на грех, подруга с двумя детьми, старший вроде ровесник…

– Оставим их одних: сами вроде по рынкам. Девчонка мешать будет, а если и выйдет что – не моя вина: перед Богом чиста. Собак так спаривают – оставляют одних… Если не впер, берут за член и суке запихивают, чтобы та не бесилась. Впрочем, дело молодое. А «влюбленный» подергается пусть, напишет, может, что… А руки распустит на мальчика: на зону!

Эта приятная мысль завладела тупой башкой и поплыла, закружилась в вальсе по гостиничному полу как по Дворцу бракосочетания… Тьфу!

– А в колонии с него спросят: девка-то несовершеннолетняя. А он ответит: «Люблю!» – и отстанут, как пить дать. Там всё настоящее уважают, не то что здесь. Вот бл…дь! Вот навязался на мою голову… Зачем родила, а деваться некуда было – не аборт же делать, оставила бы в лесу, да все знают. Начнут приставать: «А где Вичка?» В изде, в красной комнате спит. А может, он нормальный – поэт-то? Он и писатель еще. Лауреат поди. Ну, влюбился, что такого? Гордиться надо. Девка – сама нежность. Староват, да. Но не он один – скелеты за пятиклашками бегают…