Я в который раз удивилась, отчего эти балетные всегда курят — и ведущие, и кордебалет, и педагоги, и завли-ты, — и, чувствуя скрытую враждебность собеседницы, рассказала про пленку.

— И что? — без паузы спросила Ника. — Я там была. Ну и? Вы понимаете, бессмысленно и бесполезно… Все неважно: кто был, кто не был, что делал. И следователь приходил ко мне с допросом. А Гоши нет, и все это неважно! Он простудился накануне, сильно кашлял, и я пошла к нему с микстурой. Не смотрел за собой, не лечился. Я так боялась за него весь этот год, но больше за здоровье. Стрессы, нагрузки, бессонные ночи. У него же одна почка. А он все годы танцевал и всех на себе тащил: друзей, родных, артистов… Вы понимаете, он был один-единственный такой. На всю страну, на всю Европу. На весь мир. — В голосе ее зазвенела торжественность.

Маринович встала, прошлась по кабинету и выдержала мхатовскую паузу:

— Много званых, да мало избранных. А он был избранным. Никто этого не понимал. — Я тут же должна была догадаться: понимала только она. — Какой-то час — я разминулась с этими убийцами. Зачем я разминулась? Зачем я с ним не умерла? Зачем я без него? Я здесь — и без него. Какой-то страшный сон…

Изогнувшись всем телом, она театрально заломила руки, обращаясь к портрету, но было видно, что это не игра, не поза, а подлинное горе. Просто человек вот так выражает свои чувства.

За глаза все звали Маринович Железной Маской.

— Простите, Ника. Мне ужасно жаль. Эта смерть для всех кошмарный сон.

— При чем здесь все? — перебила Маринович. Слезы градом потекли по всегда каменному лицу, разрушив его изнутри, и она неожиданно по-бабьи запричитала: — Я виновата, я недосмотрела!

Она достала влажную салфетку, стерла потекшую косметику, отчего это лицо стало беспомощным и резко помолодевшим:

— В последние месяцы он стал не то чтобы бояться — тяготиться своим домом. Своей квартирой. Он чувствовал какую-то угрозу, не мог там спать, звонил мне среди ночи и говорил часа по два, а утром засыпал. Но Гоша ведь никогда ничего не боялся! Я приходила и заставала там чужих людей, едва знакомых. Он, который всегда предпочитал одиночество, теперь избегал оставаться один.

— Вы сказали: угрозу. Но от кого, от чего?

— Не знаю, так казалось. У Гоши не было врагов, одни друзья — представьте, так бывает.

— Как странно. Ведь именно в последний, в этот год к нему пришло признание.

— Признание ослов. Нет, это был тяжелый, переломный год, сплошные нервы. Он — как вам это объяснить? — избавился от всего внешнего, наносного и, наконец, вплотную подобрался к своей творческой сути. Его спектакли стали откровениями. Переплавив тонны самодеятельной руды, он сформулировал собственный язык танца. И должен был этим языком явить определенные вещи. Которые теперь для нас закрыты.

Маринович помолчала, налила себе воды и открыла окно:

— Но я была уверена: отъезд решил бы многие проблемы.

— Отъезд? О чем вы говорите?

— Да, это была бы сенсация… И тема нового сезона.

— Я не понимаю, Ника.

— Месяцев семь назад Гоше сделали серьезное предложение — возглавить театр современного танца в Берлине. Европейский театр, понимаете? Посмотрели его работы на Пражском фестивале, дали полный карт-бланш. Согласились на все: что он берет с собой всех необходимых танцовщиков, что будет жить на две страны по удобному для него графику, лишь бы только приехал.

Я не могла поверить собственным ушам.

— Но театр? Он же стал муниципальным!

— Решил, что будет совмещать, пока не подберут другого балетмейстера. Два, три, четыре года — сколько нужно. Сначала сомневался, но я уговорила, убедила. Такие предложения делают один раз. Был составлен и список артистов, которые поедут с ним.

— Кто-то знал об этом кроме вас?

— Вот и следователь спрашивал. Никто не знал про эту бомбу — только он и я. Нам нужно было завершить сезон, провести фестиваль, все обдумать. Двадцатого он собирался вылететь в Берлин, а пятнадцатого все это случилось.

— Вот это новость. Просто не укладывается.

Она опять залилась слезами и принялась горестно раскачиваться:

— Тяжело-то ка-ак… Тяжело просыпаться. Он все время снится и объясняет, что не умер, а уехал. Далеко куда-то, а ни в какой не Берлин. И он так горячо меня в этом убеждает! Я просыпаюсь в полной уверенности, что так оно и есть…

* * *

Выйдя из театра, я непроизвольно стала озираться в поисках какой-нибудь кофейни: требовалось переварить услышанное. То, что Крутилов мог решить все бросить и уехать, казалось абсурдом. Все это чушь, и два театра равноценно совмещать нельзя — значит, речь шла об уничтожении крутиловского театра и создании нового. За границей. Невероятно, это все меняет. Погруженная в свое, я побрела на противоположную сторону улицы и буквально уткнулась в мага Бернаро, выросшего из-под земли, как и положено колдунам.

— У вас что-то случилось?

В его голосе чувствовалось неподдельное участие, и, улыбнувшись, я покачала головой.

— Садитесь в машину, вы устали, — приказал он, и, не дожидаясь ответа, взял меня за руку, усадил в джип и резко тронулся с места.

— Откуда вы взялись?

— Артур.

— Откуда вы взялись, Артур?

— У меня есть волшебное зеркало. Которое показывает все на свете. Я посмотрел и вижу: вы в театре, расследуете смерть Крутилова. Что, я прав?

— Показывает все-все-все? И знает, что случилось и случится?

— Ах, Лиза, не расстраивайтесь так. Ведь свято место пусто не бывает.

— Не в этом дело. Я хочу понять. Концы не вяжутся с концами.

— Может, не те концы?

— Куда мы едем? Я хочу домой.

— Опять домой… Вас кто-то ждет?

— Артур.

— Ну, хорошо, домой. Домой ко мне.

— Мы так не договаривались.

— А вот это неправда. Мы именно что договаривались, Лиза.

— А, может, посидим в кафе?

— Я не очень дружу с общественным питанием. Точнее, не переношу его совсем. За редкими исключениями.

— А на гастролях?

— Там — тем более.

— У вас есть волшебный горшочек, который готовит?

— Горшочек, вари! Что-то вроде того. Значит, я сам себе горшочек.

Бернаро рассмеялся и поставил диск Градского. Вслушиваясь в незнакомые арии, я и не заметила, как мы выехали из города и с огромной скоростью помчались по гладкому шоссе, на котором почти не оказалось машин. Промелькнули пакгаузы и заводы, пошли окраины, и сразу за мостом через Чусовую открылась роскошная панорама с холмами и долинами, уходящие к синему горизонту.