Вернувшись, он сел ко мне спиной и принялся за новенькую, она дочь иностранцев, русских дворян, и мать оперная певица, повезло Ка-сальсу, что она сидит на передней парте, а то Лаурита или Грасиела ни за что не стали бы с ним говорить. Русскую он для начала спросил, смотрела ли она «По ком звонит колокол».

Бедные интернатские, по субботам остаются совсем одни, мы расходимся по домам, и после обеда нет уроков, а они, несчастные, не знают, чем заняться, чтобы скоротать время. Касальс все донимал новенькую: «ну пожалуйста, останься, если я попрошу, директор разрешит тебе поужинать.с интернатскими. И тогда после ужина мы пойдем в парк и я тебе расскажу до конца „По ком звонит колокол“. Уговаривал ее вовсю, а на меня он жутко разозлился, это ясно, потому что, когда мы уходили втроем: Лаурита, Грасиела и я, он им сказал: „увидимся завтра в «Адлоне“.

Адемар красивее Эктора? – большие черные глаза и светлые, пшеничные волосы.

Да пусть подавятся своим «Адлоном», пусть идут туда завтра, я тоже когда-нибудь пойду… только вот когда? когда, если не сейчас? это ведь теперь время жить и веселиться? если не сейчас, то когда же?

Мне и моим соседям не достать звезд, а вот другие могут, и это моя большая беда. Лучшие свои годы я проведу за ситцевой занавеской.

Среда, 18-е. – Милый дневник! Солнце и луна не раз сменились на небосводе, а наша привычная встреча все откладывалась, встреча души со своим зеркалом, и если в прошедшие дни в тебе отражался страшный скелет (эгоизм гложет) или взлохмаченное посмешище (мечты растрепали меня), то сегодня я хотела бы видеть себя пусть не красивой (разве это не достижение?), но в безупречно белом халате (просто белоснежном, без всяких складочек и оборочек), с аккуратно зачесанными назад прямыми волосами, едва прикрывающими шею и слегка завитыми на концах. И все же главным, мой дневничок, будут не волосы и не халат, а умный взгляд, твердый и уверенный, как руки, держащие скальпель, или ножницы, или ненавистную бормашину любезной дантистки из профсоюза.

Я совсем не собиралась сегодня в Буэнос-Айрес, но вчера отец встретил приветливую дантистку, и та назначила меня на сегодня. Какая нелепость! – подумала я, идти к зубному в день занятий, да еще если завтра четверг и у нас зоология, математика и испанский, но когда приветливая дантистка сказала мне, что в жизни главное – организовать свое время, и его хватит на все, я поняла, что она совершенно права.

Пока ехала в город, я успела просмотреть теоремы (они были свежи в памяти, ведь преподаватель объяснил так понятно, и я слушала очень внимательно), а по пути домой я прочитала зоологию и после ужина за полчаса управилась с испанским, перерисовала набело рисунок к паукообразным, и вот я свободна, снова с тобой. Я исполнила свой долг.

Верно и очень кстати сказала милая дантистка, что для всего найдется время – даже пройтись по центру. День сегодня выдался неожиданно жаркий, с первыми погожими деньками хочется вышвырнуть к черту эти шерстяные обноски, хорошо хоть я не выросла из прошлогодних платьев и могла надеть голубенькое, с накидочкой. Без сомнения, это у меня единственное приличное платье.

Какое счастье, что я выучила теорему; приехав на вокзал довольная, я без колебаний пошла вдоль элегантного проспекта, засаженного деревьями, здесь, по словам Лауриты, единственное в Буэнос-Айресе место, где выставлены ткани из Парижа. Я видела их – реальность и сон, разделенные витринным стеклом. И я шла дальше – сколько, сколько продается красивых вещей, и если бы меня заставили выбрать что-то одно, я бы стала в тупик, ведь отказаться от темно-лиловой газовой косынки было бы так же невозможно, как пройти мимо норковой муфты, я прямо голову потеряла, дорогой друг. До чего бесят и возмущают иногда некоторые вещи. Это красивый и широкий проспект, люди идут не спеша, с независимым видом – они знают, куда направляются, и заметный подъем начинается по дороге к порту, которого еще не видно, а на самом верху находится аристократическая площадь, залитая солнцем, и путь преграждает небоскреб, именно он «благопристойно скрывает от глаз реку и шумный порт», как говорит Хрюшка, извини, преподавательница испанского.

А на площади в тени я заметила, что вот-вот резко похолодает, с реки вдруг поднялся ветер, не сильный, но пронизывающий. И так захотелось домой, выпить горячего мате, я ведь поехала в город налегке, по спине забегали мурашки, и платье, казалось, греет не больше тоненькой паутины. Но здесь я не могла укрыться ни в одном доме, температура в моем городе меняется всегда неожиданно, в один миг, и настроение его меняется, он то плачет, то смеется, совсем как капризный ребенок. Я скорее побежала к врачу и пришла туда примерно за двадцать минут до приема. Какая неукротимая энергия, какое беспрестанное движение, как прекрасно приносить пользу человечеству, эта отличная специалистка и, кроме того, красивая женщина, к которой я пришла лечиться, часами не знает ни минуты покоя, она постоянно на ногах, склонившись над пациентами, она вся в движении, ходит туда-сюда за ватой и лечебными препаратами. Она-то знает, куда идет, она, а не те праздно и бесцельно шатающиеся лодыри с проспекта, и я хочу ясно услышать лихорадочный гул огромного порта, не смейте говорить мне, госпожа Хрюшка, будто надо прятать труженика и его потную спецовку, и не расхваливайте этот ваш небоскреб, который скрывает от глаз богатеев (и от их совести) неистовое (и еще вчера печальное – из-за низкой оплаты) зрелище самоотверженного труда.

Но, как верно выразился депутат от Матансаса, говоривший на воскресном собрании, «они уже не могут отрицать наличия новой силы, олигархия должна выслушать требования рабочего, пусть даже тому пришлось бы рассечь ей череп тесаком и в мозгу записать эти требования, – а чернилами пусть станет кровь олигархов!» Жестокие, но необходимые слова; не вдумавшись, я поначалу их отвергла. Слова жестокие, но справедливые. Ибо труд священен, и труженик – это святой, трудовой пот омывает его в небесной благодати. Трудовой пот – кто-то трудится с лопатой в руках, но можно трудиться и иначе: сверля зубы бормашиной, удаляя их и ставя пломбы, или оперируя больных перитонитом, менингитом или пострадавших в дорожном происшествии, – одним словом, оказывая неотложную медицинскую помощь моему народу, моему любимому народу, который мне хотелось бы взять на руки и прижать к груди – груди его маленькой докторши.

Сочинение на свободную тему учащегося 2-го «б» класса колледжа имени Джорджа Вашингтона Хосе Л. Касалъса «Мой самый любимый фильм»

Тем душным летним вечером никто в Вене не спешил отходить ко сну. Из окон большого танцевального зала долетали размеренные звуки гавота, но невыносимая жара не располагала даже к такому медленному танцу, а обитатели соседних домов – кто покуривая трубку, кто играя в шахматы, кто листая газету – кривились от досады: за двадцать лет им уже набил оскомину этот мотивчик.

Последняя пара намеревается покинуть просторный зал, кто-то еще дремлет в углу, как вдруг один из скрипачей оркестра, юный и задорный, после финального такта не опускает смычка, а подмигивает толстому гобоисту и начинает новую мелодию – искристую, стремительную, веселую. Самые брюзгливые посетители с возмущением поднимают брови: что такое? кто позволил в респектабельном заведении исполнять этот танец простолюдинов? Соседи тоже прислушиваются, и вот уже шахматные фигуры замерли на доске, газета брошена на стол, а чья-то трубка попыхивает искристо, стремительно, весело – все закружились в танце. Прохожие с интересом замедляют шаг, кучера придерживают лошадей, каждый вопрошает, что это за дивная музыка, и из уст в уста передается запретное слово: вальс!