Дома надо было сказать, что у нас школьный вечер, наврать, что вечер будет не в школе, а в центре. Праздник в честь того, что наш директор остается, мой добрый директор вполне достоин маленького торжества. Но я предпочла сказать правду, и чем идти в «Адлон» с сестрой, я скорее умру, пусть меня задавит машина на перекрестке, нет, пусть лучше задавит сестру, когда она поскользнется на банановой кожуре, наверняка ведь сунет в сумочку два-три банана, чтобы перекусить в метро, она может, ей бы только лопать не переставая. Это я могу сдерживать голод, терплю, если нет денег зайти в кафе, но уж я-то не ношу в сумочке кусок сыра, как она в тот день с простынями.

Ну вот и кончается тетрадка, дописываю последние строки, и вместе с этой дешевой тетрадкой (на ней кое-где проступают жирные пятна) кончается и сегодняшний день, он ничем не лучше – в том смысле, что тоже запятнан.

Пятница, 12-е. – Верно говорят: дитя не поплачет – мать не накормит; ничто в мире не дается без борьбы. – Луч разума вспыхнул в моем мозгу, и я нашла, чем убедить отца: если я каждый день езжу в школу двумя автобусами и поездом, когда все спешат на работу и в давке к тебе прижимаются зловонные от грязи и сладострастия тела, то почему в воскресенье мне нельзя поехать в центр, ведь поезда ходят пустые, а домой я вернусь не позже девяти? Все это при условии, что меня проводят домой; но Эктор проводит, ангел по имени Касальс набрал номер (я знаю его, знаю… Бельграно – 6479) и говорил несколько минут при условии, что я не стану подслушивать (Касальс наверняка болтает про меня Эктору всякую чепуху), после чего одним «да» стало больше, они выстраиваются лесенкой, и я взбираюсь по ним, как по ступенькам, к заветной мечте.

Утверждают, что пятница – несчастливый день, а я начинаю новый дневник, конец замызганным блокнотикам, теперь тетради за десять сентаво мне хватит на месяц… И думать не хочу, что запишу – здесь в грядущие дни, которые вернутся ко мне… став воспоминанием. А сопляк Касальс спрашивает, целовалась ли я когда-нибудь, и не хотел верить, пока я не поклялась мамой, что только однажды мы с мальчиком, который сходит на станции Рамос-Мехия, незаметно взялись за руки в переполненном вагоне.

«Мне нужно сказать тебе одну вещь, обязательно» – какую? ну говори же! – «Будь осторожна!» – ты о чем? – «Возле твоего дома очень темно?» – да, а что? – «А дом у вас какой? с парадным или с садом и воротами?» – у нас длинный коридор, и там двери в квартиры, дом без парадного, зато есть небольшой сад, ну и ворота, конечно, – «Будь осторожна, Эстер» – с кем, с Эктором? зачем ты так говоришь? он что, непорядочный? – «Не в этом дело, и ты ему ничего не говори!» – а в чем же? – «Ты не знаешь, что может сделать тебе парень в темноте» – опять двадцать пять! по-твоему, он жуткий нахал, а я и того хуже… балеринка из варьете! ты очумел, что ли? На том и разошлись.

За партой Уманского уже сидят, к счастью, это девочка, и вроде симпатичная, родители ее из России, но она не еврейка, отец был казаком у царя, и они с матерью бежали после революции. Интересно, что сделала мать Якови-то Уманскому? Он теперь в своей Паране, противный, хоть жить можно спокойно и не думать, задралась юбка или нет, этот мерзкий тип больше не подсматривает. По-моему, нет ничего позорнее исключения из школы, но чтобы заплевать надзирателю одежду и нагадить в ботинки – такое мог придумать только Уманский. До свидания, моя тетрадочка с белыми, чистыми, непорочными страницами (не дай Бог кому-то прочесть, ведь тебе это не понравится, я знаю, знаю, потому и прячу тебя между толстым учебником зоологии и папкой для испанского), до завтра… мой дневничок, до завтра… дружочек.

Суббота, 13-е. – Все кончено. Не суждено. Квартал мой тих в ночи, я смотрю на улицу сквозь ситцевые занавески с вычурными линялыми цветами. Папа говорит – на фабрике невозможно ходить мимо станков, делающих набивной ситец, такой стоит запах от дешевых красок, и притом на ситец идут всякие отходы. В жизни все решает судьба, не пойму, зачем простые ткани разрисовывать невообразимыми цветами; если и есть в природе такие, то, наверное, редкие, тропические, но тут краски смазаны и ткань тонюсенькая, все за ней просвечивает: и улица, и дома напротив. Отсюда видны ворота, два окна, общий забор, еще один дом, парадное и окно рядом, еще два-три окна, опять дом, уже с оградой, но все домики низенькие, одноэтажные, и будь потолок раздвижной, как в кино на площади, вся улица, ложась спать, видела бы один и тот же клочок неба, и соседи безмятежно засыпали бы каждый вечер, не подозревая, что мечты их так же неисполнимы, как недостижимы эти далекие звезды… Я глядела на звезду, и это был он, в тот день, когда я увидела его впервые, во мне родилась мечта, страстная, безумная мечта, она взметнулась ввысь, точно воздушный змей, веревка выскользнула из рук, и змей улетел высоко-высоко, надменный, гордый, унесся к звездам. Сегодня я увидела тебя, воздушный змей… ты валяешься в грязи. Грязь, крутом грязь, все утопает в ней: жизнь, мечты, парк нашей школы после дождя. Наверное, «испанка» не пришла из-за ливня. Всякий раз, когда нет преподавателя, Касальс пользуется случаем, чтобы написать домой или сделать уроки на завтра, но сегодня время с десяти до одиннадцати тянулось бесконечно долго, и он подсел ко мне.

Я сразу почуяла недоброе, но застыла за партой и приготовилась слушать. Он начал пересказывать фильм «Завороженный», почти целиком, считает его лучшим фильмом прошлого года и этого тоже, а мне какое дело! Ах, Касальс, я думала, ты и муху не способен убить, а ты убил меня наповал! начал с кино и вдруг переменил тему. «В воскресенье надо вернуться рано, так что в „Адлон“ мы не пойдем», сказал он, – «это почему?», спросила я, – «Не успеем, я с Эктором должен проводить тебя домой и быть в школе к половине десятого», сказал он, – «тогда не надо в кино, пойдем пораньше в „Адлон“, предложила я, – „нет, в кино мы пойдем в любом случае, и к тому же в „Адлоне“ до шести никого не бывает“, прибавил он, – „Но тебе совсем не обязательно меня провожать: вернешься в школу, а Эктор меня проводит“, ответила я, – „ты шутишь?“ – „Чего же тут плохого… так лучше для всех, заодно увидишь свою Лауриту“ – „нет, если я тебя не провожу, мы не идем ни в какое кино, вообще никуда“, решительно заявил он, – „Что за капризы? зачем тебе с нами? я и сама поберегусь, Эктор наверняка предпочитает гулять с девушкой один, а не таскать тебя на поводке“ – „что ты сказала?“ – „Да-да, ты еще мал всюду ходить со старшими“, – и тут он пододвинулся ко мне и прошипел: „ты гадкая дрянь, тебе не место в нашей школе, голодранка!., ходи в „Адлон“ с рваной шпаной с твоей улицы!“ – а я ответила: „я рада, что поссорилась с тобой, ты мне до смерти надоел со своими глупостями… липнешь к взрослым девушкам, и воображаешь себя Адемаром, и еще смеешь наговаривать на брата, который так добр к тебе“, он все хотел меня перебить, но я продолжала: „строишь из себя невесть что, а сам – неженка сопливый, только и крутишься возле девочек, и чего ты без конца говоришь про Адемара? может, ты в него влюбился? да будет тебе известно, что до Адемара тебе далеко, ты просто-напросто балаболка и маменькин сынок“. Это я сгоряча сказала, потом спохватилась, что он нажалуется директору интерната, тот всегда его защищает. Но он сидел молча, а после встал из-за парты и попросился выйти.