там в искореженном организме, в глубинах телесного пространства поселилась инородная сущность. Она, эта сущность, пока только едва проклюнулась, вкрадчиво притворяясь самой Верой. Произнесенные Верой вслух слова «да, когда же это кончится?» – не возглас страдания. То была подмена. В надрывной фразе обнажилось жесткое неприятие биополя моих рук.

Вера по-прежнему оставалась милым человеком, но приближаясь к кровати, я не был уверен, что в этот момент буду общаться именно с женой.

В понедельник с утра кашеварил на кухне, потом зашел в спальню. Глаза у Веры закрыты. Присаживаюсь потихоньку на табурет, слышу тихое бормотание:

– Опять приперся!.. – моему удивлению не было предела! Я появился едва слышно. Спящий человек никогда бы не заметил, а тут извергается враждебная реакция. Будто кто-то из засады наблюдал за мной. В изумлении глядя на Веру, я перекрестился.

На следующее утро вновь услышал, уже вполне определенное:

– Все равно я тебе ее не отдам, – это был вызов! Я смотрю в упор на Веру. Она лежит с закрытыми глазами, внешне невозмутимая.

Вновь вспомнился эпизод из детства, про который я рассказывал сыну. Тогда церковный батюшка во главе делегации набожных старушек истово поправлял бесноватого родственника моей бабки. Я, подражая его манере, принялся увещевать предполагаемую сущность:

– Изы́ди, изы́ди! – эти слова батюшка выкрикивал командным басом, и мне казалось, будто ему подвластна вся нечистая сила. А сейчас, боясь разбудить Веру, ничего, кроме шипения, я не выдал. Разумеется, мне не следовало вступать в разговор с нечистью, но, пораженный услышанным, я и представить не мог, насколько это нелепо.

Ни в эзотерике, ни в экзотерике я не смыслил ни бельмеса, поэтому сущность, воплотившуюся в Веру, идентифицировал по своему скудному лексикону: бес. А он, почуяв силу, стал куражиться. Во время очередного сеанса я услышал фразу, выданную тихо, вроде бы невзначай:

– Я ем только морковку и жую солому, – сказанное было настолько невразумительным, что сначала я не придал этому значения. Но вскоре заметил, что у спящей жены стала шевелиться нижняя челюсть.

Значит, он заявил о верховенстве не только над Вериным сознанием, но уже и над ее физическим телом! Демонстрировал свою силу! Издевался! И стало как-то совсем не по себе. В отчаянии готов был на бездумные поступки. Вера лежала с закрытыми глазами. Я снял с себя серебряный крестик, поднес к ее губам и, полагая, что она слышит, сказал:

– Верочка, это крестик, он серебряный, поцелуй его, он поможет, – Вера медленно отвернула голову. Я повернул голову, прижал крестик к губам и держал его, повторяя:

– Целуй, целуй, Верочка – это крестик, серебряный крестик, это твое спасение! – Вера не сопротивлялась, но, как только я убирал руку из-под головы, она немедленно, как неваляшка, отворачивала голову набок. Не хотела целовать крестик. В задумчивости я долго сидел перед ней. Затем разжал рот и засунул туда крестик, придерживая, чтобы не вытолкнула языком.

– Ты жуешь солому? Вот тебе! Жуй, жуй! – Вера выталкивала крестик языком, а я не давал. Поупражнявшись в жестокости, я в бессилии убрал крестик, надел его на себя. Сидел, не двигаясь.

Бренное наше тело, но в нем душа. Она, как в коконе, – зародыш нашей причастности к вечному.

Бабочке в куколке тесной

Чудился танец зимой.

Бабочка плакала честно

И притворялась живой.

Глава 15 Смятение

Эта болезнь сама по себе многолика, но больше всего обескураживает ее способность к метастазированию.

Главная проблема заключается в том, что пока неизвестно каким образом это вообще возможно, поскольку считается, что речь идет, как правило, о клетках нашего собственного организма. Некоторые ученые уже отпускают шутки по данному поводу, говоря о том, что клетками управляет иной разум, либо же сами они обладают таковым. За гранью непознанного, все шутки могут оказаться былью, учитывая, что речь идет о неизлечимой болезни, от которой умирает более 20% людей во всем мире.

В последних числах ноября ноги у Веры отекли до колен. Она с неимоверным усилием поворачивалась на бок. Ей стало трудно поднять руку. Вся иссохла и почти перестала говорить и задавать вопросы, потому что произнесение слов требовало энергии. Ничего не ела. Изредка знаками просила подать ей бутылочку воды, стоявшую на тумбочке.

И все же в угасающем организме теплилась еще толика надежды. Однажды она посмотрела на меня ясно и осмысленно. Я кожей почувствовал, как в море безучастности мелькнула искорка человеческого проявления, затаенная микробинка жизни. Милая Вера, она боролась!

Одно было очевидно: невидимая и мощная сущность овладела ее сознанием. Между нами установилась некая условная тайная дистанция. Сущность знала, что я догадываюсь о ее существовании, но не могла ухватить меня за руку. И невозможно было посвятить в эту тайну Веру. Зритель ведь не скажет актеру, что он «не настоящий», имея ввиду сыгранную им роль. За кулисами физического мира возникла мистическая тусовка.

Стоило мне подцепить болезненные биотоки, Вера начинала изворачиваться.

– Ой, ой, что это? – замирала, прислушивалась. Я продолжал. Затем, словно урезонивая непоседу-ребенка, замечала мимоходом: – Хватит уже! – Не дождавшись послуша́ния, строжилась: – Хватит, хватит… – Я не внимал. Тогда в ход шли устрашения:

– Капец… Все, капец мне… – она на минуту затаивалась, демонстрируя свершившийся факт умирания. Слово «капец», означавшее на го́воре дворовой шантрапы конец жизни, вдруг прорезалось с хамской бесцеремонностью.

Похожие сцены повторялись все чаще. В скороговорке слов, в сбивчивости интонации, в заметно подсевшем тембре голоса отслеживалось безо́бразная, невидимая сила. Мы с сыном внимательно следили за всем этим. Сын последние дни почти не отлучался из нашей комнаты.

До конца месяца оставалось считанные дни. Я, будто в капкане, поглядывал на календарь. Оковы постельного режима подвели черту: эта жизнь прислонилась к стенке, а та уже показалась в очереди. Обожженный желудок, легкие, почки – каждый орган требовал тушения в срочном порядке.

Порой разыгрывалось воображение и мне казалось, что вижу сквозь кожу. Вот желудок, пищевод, печень, это – сердце, по сторонам трахеи распластались легкие. Зондировал туловище, но заходить биополем в голову по-прежнему не насмеливался. На ночь непременно ставил Вере обезболивающий укол.

Выпады со стороны больной становилось все бесцеремоннее. Как-то во всеуслышание она разразилась тирадой:

– Ой, ой! Что вы делаете? – поскольку никого, кроме нас с сыном, в комнате не было, наезжала на присутствующих. – Да вы все человечество погубили! – Это был перл негодования. В неуместной пафосной манере на нас вешался ярлык душегубов.

А на следующий день, опровергая себя, она бесцеремонно, как бы между прочим, заметила:

– Да где оно человечество-то? Нет его… – монолог на смертном одре по необычности темы