Он провалился в забытье, и ему приснился Леня-Шест, с загипсованными кистями рук. Они сидели с Леней в павильоне «Каприз» в Архангельском. На паркетном полу восемнадцатого века стоял мангал. Экскурсовод, миленькая девушка, которой Леня строил глазки и о которой шептал Игорю, что вот, мол, у этой русской красавицы все настоящее: и грудь, и задница, и ресницы, жарила на мангале шашлык. Рядом с мангалом валялась голова пестрой дворняжки, из которой, как Игорь догадался, и жарился шашлык. Голова дышала, вывалив розовый язык, и умильно смотрела на Корсакова, видимо, надеясь получить порцию шашлыка. Леня, ссылаясь на забинтованные руки, заставлял Игоря поить его водкой и прикуривать сигареты. В очередной раз подмигнув девушке, помахивавшей над мангалом портретом князя Юсупова в золоченой раме, Леня заявил, что если Корсаков ему друг, то он будет должен помочь Лене раздеться. Затем Корсаков разденет экскурсовода и опишет свои ощущения, поскольку Леня, стараниями инквизиторов, лишен возможности чувствовать под пальцами горячее женское тело. Корсаков спросил, а как насчет самого акта? Может, Леня тоже уступит, а Корсаков опишет, не жалея красок. На это Шестоперов резонно возразил, что в гипсе у него только пальцы на руках, а это самое, ну, вот это вот, совсем даже не в гипсе и функционирует превосходно.

Мелодичный звон — видно, мангал был автоматизирован — возвестил о том, что шашлык готов. Корсаков влил Лене очередной стакан водки, принял от девушки шампур и уже собрался впиться в сочную собачатину, как вдруг сообразил, что мангал неисправен — он звонил и звонил, отвлекая от пиршества и перебивая аппетит. Корсаков встал и с удовольствием врезал по мангалу ногой, обутой в футбольную бутсу, заорал от боли и… проснулся.

На стуле исходил противным писком мобильник, подъем ноги болел нестерпимо — оказалось, Корсаков во сне со всей силы саданул по столбику, поддерживающему балдахин. Шипя от боли, Игорь схватил телефон.

— Да?

— Привет. Выспался? — голос у Анюты был холоден. Оно и понятно: не каждый день хоронишь любимую бабулю.

— Почти, — сказал Корсаков, растирая ушибленную ногу. — Что с оркестром?

— Ничего. Папашка уперся, как баран. Ну, ладно. Ему же хуже, — в голосе Анюты послышались мстительные нотки.

— Только без скандала, — попросил Игорь.

Приняв душ, он оделся, наскоро впихнул в себя бутерброд с сыром, выпил кружку кофе и поспешил к метро.

Дорогу к больнице ему подсказали у метро «Динамо», Анюта ждала возле центрального входа. Корсаков чмокнул ее в щеку, чего она вроде бы и не заметила. По территории больницы они быстро прошли к моргу. Александр Александрович развел здесь бурную деятельность — требовал, размахивая депутатским удостоверением, чтобы тело Лады Алексеевны отдали вне очереди. Анюта оставила Корсакова курить в стороне, подошла к отцу и что-то негромко сказала. Александр Александрович осекся, помрачнел и уселся в автобус с черной полосой на боку и надписью «Ритуальные услуги».

Родственников, кроме Анюты и ее отца, не было. Пришли соседи — Ильдус с женой. Дворник был в черном костюме, слегка вытертом на локтях, Наиля — в шелковом темно-синем тесноватом платье и кружевной черной накидке.

Анюта с Наилей пошли оформлять документы, Корсаков вышел за ворота — угнетающая атмосфера близости к смерти давила, как могильная плита. Ильдус присоединился к нему. Закурили. Дворник покачал головой:

— Ай, горе, ай, беда. Такая была бодрая, такая живая.

— Лучше так, сразу, чем лежать и мучиться, — хмуро возразил Корсаков. — Восемьдесят пять лет, все-таки возраст. Нам бы столько прожить.

— Правду говоришь, — кивнул Ильдус.

Через полчаса подошла их очередь. Играла тихая музыка, служительница морга говорила какие-то слова, но Игорь не слышал ее. Он смотрел на лицо Белозерской, почти не изменившееся после смерти: только углы рта слегка опустились, будто она сожалела о чем-то, что не успела в жизни.

Гроб погрузили в автобус, накрыли крышкой. Александр Александрович буркнул, что поедет вперед, на кладбище, проверит, все ли в порядке, и укатил в своем огромном джипе с водителем и охранником на переднем сиденье.

Анюта села рядом с Игорем возле гроба. Напротив вытирала глаза кончиком платка Наиля, вздыхал Ильдус. Корсаков взял Анюту за руку. Она посмотрела на него сухими, лихорадочно блестевшими глазами.

— Почему так? Когда человек жив, воспринимаешь это, как должное. Можешь не звонить ему неделями, навещать раз в год, хотя и знаешь, что он будет тебе безмерно рад. А как только он уходит, сразу становится пусто… — у нее задрожали губы, она помолчала, не давая выплеснуться слезам. — И остается только пенять себе, что ты такая черствая, сухая, бездушная скотина.

Корсаков обнял ее за плечи.

— Что поделаешь. Большинство людей такие. Помнишь поговорку: что имеем — не храним, потерявши — плачем. Сказано по другому поводу, но сейчас к месту. Ты успела увидеть Ладу Алексеевну перед смертью и получила от нее дар. Помнишь?

Анюта кивнула.

— Судя по всему, нам с тобой многое предстоит поменять в своей жизни и многое пересмотреть, — продолжал Корсаков. — Остается только надеяться, что если Лада Алексеевна все же видит тебя, то она не разочаруется в своем выборе.

— Она не разочаруется, хоть я и не знаю, что мне делать с ее даром, — Анюта шмыгнула носом. — Ты ведь поможешь мне?

— Конечно. Куда ж я денусь, — невесело пошутил Игорь.

Оставив слева здание Гидропроэкта, автобус свернул на Ленинградское шоссе. На съезде с моста перед метро «Войковская» пришлось постоять в пробке — возле кинотеатра «Варшава» шел то ли ремонт, то ли строительство очередной престижной высотки, и дорога сужалась до одного ряда. Водитель, нервно поглядывая на часы, сигналил, пока Корсаков не попросил его прекратить.

— Опоздаем на отпевание, — водитель постучал пальцем по циферблату часов.

— Не суетись, без нас не начнут, — успокоил его Игорь.

Въехали в ворота кладбища. Справа, возле конторы, с трубами наизготовку, замер духовой оркестр. По небу бежали серые облака, ветер шевелил искусственные цветы на венке. «От безутешного племянника», — прочитал Корсаков. Гроб с телом Белозерской вытащили из чрева автобуса и установили на каталку. Крышку сняли, Александр Александрович схватил ее и встал впереди процессии, четверо рабочих кладбища взялись за поручни каталки, поглядывая на него. Трубач оркестра, он же по совместительству дирижер, воздел руки, в ожидании сигнала. Корсаков увидел, как Анюта поджала губы. Глаза ее сузились. Александр Александрович величественно кивнул трубачу и мерным шагом двинулся вперед. Трубач, левой рукой прижимая к губам сверкавшую на солнце трубу, взмахнул правой.

Оркестр надул щеки…

Раздался какой-то мышиный писк, затем жалобное шипение, словно кто-то выпускал воздух из детского шарика. Корсаков увидел побагровевшие лица и выпученные от напряжения глаза музыкантов. Кто-то, вероятно от натуги, отчетливо пукнул. Рабочие возле каталки согнулись, закрывая лица руками. Позади коротко хихикнула Наиля и осеклась, получив локтем в бок от мужа. Музыканты ошалело переглядывались. Александр Александрович, не выпуская крышки гроба, кинулся к руководителю оркестра.