Я задержал взгляд на заглавии «Гойя». Да, этот дружок под конец жизни начал просто сходить с ума. Я поискал репродукцию, где Сатурн с выпученными глазами держит в огромной руке обезглавленное тело, но в этой книжке не оказалось такой картины. Вместо нее я наткнулся на новую главу, посвященную французскому художнику Давиду, который казался мне тогда донельзя пресным. Я вспомнил, что в этом вопросе мое мнение совпадало с мнением Леры.

– Единственное, за что я его люблю, – сказала она, равнодушно пролистав свой реферат, посвященный Давиду, – это то, что он написал красивого Бонапарта. Вот, смотри, какой симпатяшка.

Я поглядел на портрет, о котором упомянула Лера. Конечно, речь шла именно о картине «Наполеон на перевале Сен-Бернар». Наполеон был неплох. Симпатяшка, ха.

– Ну а сейчас ты что читаешь? – поинтересовался дед, и я с ужасом понял, что, пока я разглядывал французского императора, он увлеченно со мной беседовал. – Я имею в виду не прямо сейчас, а вообще.

– Ветхий Завет, – буркнул я.

– Библию? – оживилась бабушка. – Вот это правильно! А то ишь моду взяли! Все теперь атеисты! Ни во что не хотят верить!

– Не в том плане… – попытался я возразить. Но нужны ли ей были мои возражения? Завет я перечитывал к экзамену. А вместе с ним – Коран, Типитаку и Авесту. В сокращении, естественно! Бегло и по диагонали. Ну да ладно. Я вовремя замолчал и снова вернулся к своему Давиду. Но почему Давид? Почему этот век? Если уж суждено мне было с детства листать одну и ту же энциклопедию в этой квартире, то почему история, описанная в книге, не случилась веком раньше? Сейчас бы отлично зашло рококо! С каким наслаждением, думая о своих проблемах, я смотрел бы сейчас на репродукции полотен Фрагонара, на его «Девочку, играющую с собачкой», у которой полные белые ноги неприлично задраны вверх, а оголенная промежность прикрыта пушистым собачьим хвостом.

– Как Марина? Как Соня? – хлопотала бабуля, подсовывая мне еще блинов и варенья.

– Как Соня… После Нового года переезжает к Илье, – сказал я. Девочку с собачкой пришлось срочно выбросить из головы.

– Когда свадьба, уже решили?

– В апреле.

– А Марина как?

– Марина как всегда, – только и смог ответить я. – Пока ни к кому не переезжает, к сожалению.

– Ой, как вспомню, какими вы дружными были, какими дружными!

– А мы и сейчас дружные.

Позже я немного разговорился. Послушал их истории, крутившиеся вокруг маленького, устойчивого мирка, внешними врагами которого были только маленькая пенсия и местное областное правительство.

Здесь, у них, я остался ночевать. Спал на кровати, с которой ассоциировался какой-то случай из детства. Утром встал рано. На душе у меня полегчало. В этой обители хороших семейных воспоминаний образ Ярославны как-то отошел на второй план.

– Приезжай почаще.

– Приеду! – пообещал я деду.

Бабуля со слезами поцеловала меня в щеку и нехотя выпустила вон.

На платформу я вбежал как раз тогда, когда вдалеке уже виднелась золотая точка, свидетельствующая о прибытии электрички. Народу было много, я обернулся к переходу, из которого вывалилась целая толпа.

Вдруг показалась облезлая собачка, которую я видел еще вчера: она сунулась в черную лестничную пасть перехода, но тут же отпрянула назад под напором зачастивших ботинок.

Поезд наконец подъехал. Меня, что естественно, двадцать раз толкнули в спину какие-то возмущенные люди, тем самым давая понять, что сильно торопятся, и я оказался в числе почти самых последних, собирающихся влезть в двери электрички. Ну, то есть за мной никого не было, кроме толстой тетки. Мне отчего-то захотелось опять оглянуться, и я снова увидел собаку. Ледяная метель завывала и летела вдоль перрона, проходя колючими пальцами по взъерошенной холке животного. Собачонка была небольшой, грязно-белой. Она прислонилась к кирпичной стене, и я увидел, как она прикрыла глаза, – не жалобно, а просто бессильно. Лапки у нее дрожали от холода.

Дикое, свободное и никому не нужное существо…

– Эй, братан! Заснул?! – огрызнулись сзади меня.

– Угу, – промычал я и, на удивление какого-то гопника и грузной бабищи, цыкнувшей мне вслед, развернулся и пошел обратно к переходу. Я остановился и сел на корточки возле собаки; та, заметив меня, сильнее вжалась в стену и пусто, без укора стала на меня глазеть.

Меня тут же одолела мысль, что я ничего не могу для нее сделать, ничем помочь, разве что купить ей поесть. Надо было вернуться и пройти немного назад в сторону дома моих бабушки с дедушкой: там располагался небольшой магазин.

– Держись, – сказал я собаке. – Я сейчас тебе что-нибудь принесу.

Но ей было все равно. Она опустила морду и даже не посмотрела на меня, когда я встал. Я спустился в переход, и вдруг что-то случилось: у меня забилось сердце, сильно и больно, к щекам подкатила горячая волна. Я остановился, потом развернулся и снова вышел на платформу. Собака все еще стояла у стенки.

Я робко приблизился, поманил ее, и, когда она с опаской подошла, взял ее на руки. От нее пахло плохо: холодом и рыбой. Я чувствовал ее выступающие острые ребра. Я не мог думать о том, что делаю. Мне казалось, что если стану думать, то вся моя решимость исчезнет, смелость улетучится.

Собака попыталась вырваться.

– Ну-ну, – сказал я ей. До следующей электрички оставалось двенадцать минут.

Я вспомнил, что на выходе из метро часто замечал рекламу открывшейся ветеринарки. Сам я там никогда не бывал – у меня ведь не было домашних животных.

– Сейчас поедем в больницу, – сказал я собаке. – В больницу. А потом домой.

Я не умел общаться с животными. Не знал, как с ними разговаривать. Поэтому я сказал ей это абсолютно серьезно, как взрослому, понимающему человеку.

Я высвободил одну руку, стараясь удержать собачонку второй, пошарил в правом кармане куртки в поисках кошелька: там должно было оставаться рублей четыреста, и я надеялся, что этого хватит на посещение врача. Кошелька не оказалось. Я поискал в левом кармане – там тоже.

Мне стало не по себе. По всей видимости, кошелек вытащили именно тогда, когда со всех сторон меня толкали люди на платформе. Я прислонился к стене, совсем как моя собачонка, и закрыл глаза. Почему все так глупо получалось?

На всякий случай, а, точнее, просто машинально, я проверил карманы джинсов, и – о счастье! – в одном из них лежала голубая купюра: очевидно, бабулин подарок в честь моего приезда. В любой другой раз я бы разозлился и демонстративно вернул ей деньги, но сейчас так обрадовался, что забыл про всякую гордость. В другом кармане звенела горстка десятирублевок – сдача от «Популярной механики». Хватит на метро.

Собака как раз перестала вырываться; она пригрелась и стала обнюхивать мое лицо.

Поездка домой мне запомнилась только тем, что я постоянно щупал свою одежду, проверяя, не наделала ли собака грязных дел, однако же она вела себя хорошо, хоть и заметно нервничала. На улице она стала поскуливать, и я прибавил шага в ту сторону, где, согласно плакату, располагалась ветлечебница. Врач оказалась усталой, но добродушной женщиной. Она внимательно меня выслушала, похвалила, что я подобрал это полудохлое животное на улице. И вдруг спросила: