Впрочем, ничего особенного я больше про это утро рассказать не могу. Потом проснулся Петя, и мы все встали, позавтракали. Ясна засобиралась домой, мы просили ее еще посидеть, но она только улыбалась и молчала – за все утро она не сказала почти ни слова. Мы хотели ее проводить, но она настояла, чтобы мы остались дома.

Ясна ушла, мы некоторое время сидели на холодных стульях, пока Петя не выдавил:

– Хочу пива.

Пришлось заставить себя одеться и выйти.

А после этого случилось то, о чем уже можно догадаться, хоть немного зная Ясну, – она пропала.

Наступило странное время, которое тянулось очень ощутимо и материально. Как будто у меня перед глазами кто-то тащил длинную серую тряпку. Как-то я уже писал, что не видел Ясну около трех недель, – не видел около трех недель и сейчас, но только вдруг стал переносить ее отсутствие гораздо хуже. По идее, конечно, видеться с ней мы больше и не должны были – так же все это задумывалось. Но в какой-то момент планы поменялись.

Меня бесил Воронцов, что-то случилось то ли с ним, то ли со мной, но после того дня, когда Ярославна ушла, я больше не хотел с ним общаться. Меня тошнило от одного его лица. Я перестал звонить и видел его только в универе. Хотя нет, один раз мы ходили вместе в библиотеку по искусству готовиться к экзамену.

– Молодой человек, листайте потише! – прошипела морщинистая старуха из-за своей кафедры в углу читального зала.

Воронцов бросил на нее гневный взгляд и продолжил, как и до этого, почти беззвучно переворачивать страницы.

Недалеко от нас сидела еще пара студентов: девушка и парень. Девушка иногда наклонялась к нему и что-то говорила на ухо, указывая при этом в книгу.

– Прекратите разговаривать! – взорвалась хранительница тишины во второй раз. – Не мешайте другим читать. Вы тут не одна, между прочим.

На самом деле, кроме самой девушки, ее парня и нас с Петей, никого в читальном зале больше не было.

– Она никому не мешает, – сказал я нарочито громко. – А вот вы могли бы не орать. Это отвлекает.

– Вы попререкаться сюда пришли? – тут же воскликнула старуха с маниакальной злобой.

– Сука, – шепнул себе под нос Петя и захлопнул книгу. – Пошли отсюда, ненавижу библиотеку.

– Этого нигде больше не найдешь.

– Плевать, пошли. – Он был не в настроении, угрюм и бледен своей привычной сиреневатой бледностью, которая на контрасте с черными волосами была только заметней.

Сессия в том семестре оказалась адом. Я не спал несколько ночей подряд. Продрать глаза утром было почти невозможно. Приходилось выходить на мороз, тащиться еле-еле, ненавидеть зиму, людей в метро, преподавателей… И чувствовать жуткое, убивающее одиночество. А я ведь думал, что такое только в фильмах показывают. В моих любимых грустных фильмах.

Один раз я сходил в кино с Тимуром, Григорием и Иришкой. Нет, нельзя, чтобы прошлое снова врывалось в твою жизнь тогда, когда в настоящем все так неясно… не яснА… Все эти глупости, что связывали меня с Иришкой, показались какой-то чудовищной ошибкой. Она смотрела на меня, улыбалась, наверняка считая себя очень милой, а меня просто воротило от этого.

– Дома все нормально? Как сестры? – спрашивала она с хозяйской заботой.

После одного из зачетов я поехал к бабушке с дедушкой. Они живут в Химках – это почти край света. На Ленинградском было людно, грязно, очень по-вокзальному. Как раз то, что нужно при моем состоянии.

Снег шел редкий, белыми искорками выпадая из такого же белого неба. На горизонте эту белизну рвали темные силуэты столбов, башен, железнодорожных станций. Платформы от подошв стали коричневыми. Неожиданно я почему-то представил, что Ясны больше нет, что я ее не увижу. Что она не просто пропала и потом когда-нибудь вновь объявится, а что наша последняя встреча уже прошла, и больше ничего не будет. Я позвонил ей, но снова никто не поднял трубку. Тогда я купил деду «Популярную механику» и сел в душный вагон, пахнущий спертым, сладковатым воздухом. Вдруг окружающая меня грязь показалась очень естественной. Она так прекрасно гармонировала со мной, с моими переживаниями! Ведь как невыносимо приятно оказаться в одной постели с почти незнакомой девушкой и, наоборот, отлично знакомым парнем с холодными, туманными глазами. Смотреть, как он трахает ее, и сходить с ума от этого разврата. И как приятно ненавидеть потом своего друга, обвинять его во всем, испытывать к нему неприязнь…

Белизна неба над рваным силуэтом черного города мерцала оранжевыми всполохами, солнце садилось, его яркий свет падал на лица людей, сидевших у окна, и эти лица становились печальными и уродливыми. Мысль совершенно не новая.

В целом настроение было не самым подходящим для того, чтобы навещать престарелых родственников.

Стемнело быстро – ехать до нужной станции было всего ничего, но из вагона я вышел уже самым настоящим вечером. На станции меня одиноко ждала плешивая собачонка с не то чтобы печальными, но с какими-то мертвыми, отчаявшимися глазами. Она повела носом в мою сторону, я свистнул, и она, дрожа, побрела за мной по краю платформы до подземного перехода, а потом растворилась в холоде и темноте.

Я прошел через заснеженный парк мимо местного Дома культуры, поглядел на уходящую вдаль, чернеющую улицу и наконец добрался до подъезда. Едва передо мной открылась дверь квартиры, я немного оттаял – запах бабушкиных блинов мог выжать тепло даже из самого черствого, озлобленного сердца.

– Внук! – сказал мой дед в качестве приветствия.

Они с бабулей бросились меня раздевать и усаживать за стол, не замечая, что мыслями я был от них отстранен, хоть и усердно пытался заставить себя улыбаться и вызывать в себе искреннее желание что-то о себе рассказывать.

Сколько я у них не был? Наверное, уже месяца три!

В их квартире, равно как и в их жизни, ничего не изменилось, как не менялось вот уже несколько последних лет. Квартирка была небольшая, видом она сильно разнилась с жилищем Петиной бабушки, «пожилой аристократки», как назвала ее Ярославна. Книг здесь было немного, да и те в большей степени были запрятаны в шкафы с глухими дверцами: за стеклом только хрусталь, сувениры, ну и парочка подаренных кем-то энциклопедий. Я знал, правда, что одна имела ценность – это было вычурное, но некрасивое издание под названием «Европейское искусство XIX века». Я листал его, еще когда был маленьким, вынул его и теперь.

– А, я помню, – сказал дед. – Она всегда была твоей любимой книгой.

– Не то что любимой… – запротестовал я, только что мысленно обозвав этот фолиант «некрасивым». – Просто…

Я раскрыл первую попавшуюся страницу. Я вообще остаюсь равнодушным к искусству этого столетия, особенно к живописи. Неоклассицизм с его величественностью, правильностью, благородством и зародыши романтизма наводят на меня скуку. И тогда я хотел увидеть совсем не это. Все «правильное» и «возвышенное» в тот момент не было мне близко.